ОНИ ЖИЛИ
повесть о муже и его жене
повесть о муже и его жене

Эта Love-стори начинается там, где заканчиваются все сказки — и стали они жить-поживать. Трогательная, щемящая душу повесть о жизни и любви молодой семьи.

повесть они жили



ОНИ ЖИЛИ. ПОВЕСТЬ О МУЖЕ И ЕГО ЖЕНЕ

Мои герои ушли... они шагнули за предел нашей с вами жизни и неизвестно, где они теперь: вместе или, намаявшись друг с другом, разлетелись, не обернувшись и не попрощавшись? Сейчас они мне незнакомы, но как главный свидетель их долгой семейной жизни, как частый гость, как единственный их верный друг, как человек, который до безумия любил их обоих, я засвидетельствую то, что так дорого и так бесценно для меня. Любовь к ним обоим не даст мне солгать, и будет истина, одна только истина в моем недлинном повествовании. Итак...

Часть первая

Они жили на самом краю города. Позади дома начиналась заброшенная равнина - в мелких болотцах, с причудливо разбросанными обломками бетонных плит, в лужах серого в трещинах гудрона... особенно неприятно смотрелась она на закате: краснело битое стекло, обрывками марлевых бинтов дрожали в сухих кустах бумаги... и тянулась она далеко-далеко, до еле видимой отсюда высокой железнодорожной насыпи.

Когда они выходили гулять, а шли они по улице, окаймлявшей их квартал, то он, показывая на это странное место, говорил:

- Здесь был еще один город. Современный, с многоэтажками и троллейбусами, с очередями в тесных магазинчиках, но в одну прекрасную ночь он рухнул. Не от землетрясения, не от взрыва, просто, взял и рухнул, как высохшая от солнца песчаная башня, оттого, что и сам город, и люди в нем просто-напросто изжили себя. Разровняли это место бульдозерами, народ схоронили вон там, за железной дорогой...

Он еще не знал, что за ней действительно было городское кладбище, как и не знал того, что жена его умирала.

- Твою бы фантазию... да на что-нибудь светлое направить, - зябко передернула она плечами. В осеннем светло-коричневом пальто, в теплой, светского раскроя шляпке, маленькая, в больших с изогнутыми дужками очках она выглядела здесь, на рабочих окраинах немножко смешной, немножко странной, но такой красивой, что когда он глянул в ответ на ее слова, то у него в который раз за их долгую семейную жизнь защемило сердце. То ли от любви, то ли от жалости...

Он шел впереди почти на целый шаг и она еле успевала за ним. "И это называется прогулкой, бежит как угорелый".

- На светлое, - мрачно отозвался он. - Я как зеркало, у меня ничего своего нет. Будет светлое, буду и светиться.

...как и не знал того, что она умирала. Она же это чувствовала. Вот только точно понять, что она действительно уходит, что земное покидает ее по капле, что одни за другим ее желания гаснут.. - она, конечно же, не могла, поскольку умирала в первый раз. Не раз говорила мужу, что очень устала, и часто, сидя перед зеркалом, молоденькая, хорошенькая, ну просто как японская куколка, недоуменно так произносила:

- Ты знаешь, я и не думала, что двадцать пять - это такая старость. Скажи, мы с тобой правда уже такие старые?

- Глупая, я тебя старше на целых два года, выходит, я вообще древний старик? - отвечал он с улыбкой.

Она его не слушала. В последнее время она чувствовала себя как в том странном сне, который ей был недавно среди ночи: будто она - маленькая девочка, и будто идет она себе и идет по нарядной улочке. На ней белые гольфы, красные сандалии, кремовая плиссированная юбочка, тысячу складок которой погладила она самолично, без мамы... идет, в окнах мигают праздничные огни, вдоль тротуаров вышагивают фонари; видно далеко, ясно... там - густой темно-зеленый лес, перед ним - синяя неподвижная речка. Фонари легко взбегают на ажурный мост, за которым в цветущих вишневых садах розовые дома с черепичными крышами... И совершенно незаметно для нее, - она сразу и не увидела, - дальние огоньки фонарей стали гаснуть, и как будто только они и высвечивали тот далекий красивый пейзаж: пропали дома, сады, уже и лес поглотила темнота, речка накрылась черной тенью и тоже пропала, задрожал и растаял мост... и движущаяся тьма, от неба до земли, рядом, и не было в ней ничего страшного, пугающего, и только теплом, только нежностью веяло от нее...

Сон есть сон, глупость, сказка. А в жизни было противно от того, что появилась какая-то неопределенность вместо раньше так хорошо известного ей будущего. Раньше мечталось: будет ухаживать за своим умником, он, наконец, найдет свое место в жизни, станет прилично зарабатывать, обставят квартиру, съездят вместе летом на море, начнут жить, как и все, на кухне поставят красивый польский гарнитур, купят микроволновку... потом родят двух сыновей, вырастят их умными, хорошими, затем выйдут на пенсию, пойдут внуки... и главное, чтоб муж любил, не бросал, а то у них, как известно, седина в бороду, а бес за одно место так и норовит ухватить...

Может быть, вам эти мечты и покажутся слишком простыми, мелкими, но она и сама была невысокого роста. Маленькая, нежная, боящаяся всего на свете женщина, она всю свою замужнюю жизнь, а другой у нее и не было, пыталась слепить их дом, как лепят птицы свое гнездо изо всего, что удается унести в клюве.

И сейчас она сильно дивилась самой себе - такую пустоту, такую усталость она ощущала, словно много лет несла огромную тяжесть, и тут ее вдруг сняли, от неожиданности она даже пробежала несколько шагов, как от толчка в спину, и в недоумении остановилась, а дальше что?

...они жили на самом краю города. И это его убивало. Конечно, это не квартиры снимать одну за другой, каждые полгода мучительно напрягаться, чтобы выбить из ничего, буквально из пустоты денежную сумму, чтобы заплатить еще на шесть месяцев относительно спокойной жизни. Нет, это была их собственная, однокомнатная квартирка, которую им после нескольких лет кочевой жизни удалось купить. Спасибо теще, как ни кривилась, как ни уговаривала дочку, что с таким мужем ей долго не удастся пожить, две тысячи долларов все таки добавила. Свои же ему ничего не дали. Пусть это был тяжкий грех, пусть его потом распнут на небесах, но своих предков он не любил. И понять не мог, кто им вбил в голову такую ахинею, что каждый человек должен свою жизнь сделать сам. От ложки в руке до крыши над головой.

- Нам, голуба, никто ничего не давал. Все сами, - кладя на стол темные от строительного загара руки, - начинал отец, довольно уставясь на сына. И длинно говорил о бараках, коммуналках, двенадцатичасовых сменах и в зной, и в стужу... о том, что рос без отца и без матери, а теще с тестем они сами помогали, те оба инвалиды...

Подростком, он немел от восхищения - герой, батя, сдюжил, прорубил себе просеку в их дремучей жизни, вон какую трехкомнатную квартиру себе отгрохал, пусть не дача, пусть избушка на куриных ножках, но есть куда летом выехать, а "запорожец" тоже машина, особенно веришь в это, когда пляшешь от мороза на автобусной остановке.

Его обманули, как когда-то обманули его отца.

Уже спустя несколько лет он риторически вопрошал:

- Во что жизнь поколений превратится, если каждое будет начинать свою жизнь с поиска ночлега, начнет заново ложить печь, обжигать горшки и стругать себе ложки, да и чем стругать, когда и ножик сначала надо отковать? Им не повезло, и отцу, и деду... Все добро, нажитое за тысячу лет, спалили и развеяли по семи ветрам эти белые, эти красные, каждому по колу осиновому, чтоб никогда не ожили! Пришлось моим предкам по кирпичику, по жердочке хибарки свои хрущево-брежневские собирать. По двенадцать часов, под голым небом... И что? Свою затасканную судьбу они и мне предлагают? Мы так, и ты так, давай, пристраивайся, вот тебе участочек, вот брезентовые рукавицы. Откуда в них такая ненависть к собственным детям? Нет, и поесть дадут, и слезы заботливо вытрут, но железной рукой в спину - иди, свое добро наживай, на наше не зарься, вот когда отвезешь на погост, тогда и... Да с таким подходом, неизвестно, кто кого раньше на погост повезет! Я бы рванул вперед, ох, как рванул, но дайте мне хотя бы два квадратных сантиметра под ногой, чтоб оттолкнуться!

- Ты злишься, что они свою квартиру ради нас не разменяли, - спокойно говорила ему жена.

- А у твоих предков вообще денег не меряно, а ты, дура, сидишь преспокойно в чужой комнате, откуда в любую минуту погнать могут! Я совершенно не понимаю твоего равнодушия! - мгновенно разъярялся он.

И дальше начинался такой грандиозный скандал - говорить о нем мне нет никакой охоты, тем более, что рассказ о том, как они начинали семью, еще впереди, а сейчас у них, слава Богу, есть свои восемнадцать метров, и в кухне негромко стучит холодильник, на балконе бьется под северным ветром разноцветное свежестиранное белье, до первого февраля еще целых семь дней, и, кажется, начинал приобретать реальные очертания тот Великий Проект, о котором он без устали мечтал всю свою взрослую жизнь, и в который иногда даже верила жена... иногда, когда уж очень хотела пожалеть своего бедного фантазера.

Между тем, он был на все сто процентов уверен в реальности своих устремлений. Просто ему всегда не хватало, ну, самой малости - денег, связей, офиса в центре города, знакомого директора госпредприятия, чтоб это самое госпредприятие продать к обоюдному удовольствию...

Январским днем, как раз перед крещеньем Господнем, шел он с дружком своим Вовчиком по Рождественской. С набережной, бешеный ветер, совсем иззябнув над тяжелыми льдами великой реки, бил жгучей струей им в лица и слезы сами наворачивались на глаза. Они почти бежали, к тому же опаздывали на встречу с очень большим человеком.

Миновав сквер, где медленно вмерзали в гранитный постамент чугунные, нечеловеческой высоты матросы, они помчались далее, к стеклянной многоэтажке у Похвалинского съезда.

Но ничто не могло заставить моего друга молчать. Болтлив он был до чрезвычайности, он бы и кляп проглотил, если б ему пришла охота поговорить. И сейчас, захлебываясь от ветра, он втолковывал Вовчику:

- Я сразу разобрался, что народный капитализм с самого начала никто строить и не собирался, что на самом деле наша страна как большущий магазин, где управляющий спился, а тощие, вечно голодные завотделы кинулись растаскивать добро по своим норам. Правда, вначале неудобно было у всех на глазах переть мешки прямо с парадного входа, вот и позвали всех, мол, ребята, все ваше, налетай, не стесняйся... А немного погодя по ручонкам стали бить, приговаривая, хорош, тебе этого на всю жизнь хватит, а потом у входа и милиционера поставили... Ничего, еще по домам с налоговой полицией пойдут - брал - брал, значит, плати.

- Сволочи, - конкретно подтвердил Вовчик, высокий, тощий друг его с вечно внимательными и как бы навсегда испуганными глазами. В узенькой норковой шапке и длинном кожаном плаще он смахивал бы на нового русского, если б рядом стояла его новенькая "девятка". Но машины не имел, а в шикарном своем плаще ходил и зимой, и осенью, поскольку ничего другого у него попросту не было. Учился он то ли на третьем, то ли на четвертом курсе политеха, и учился ли вообще - было неизвестно, поскольку последние два года он таскался повсюду за своим старшим другом. И таскался не зря - плащ тому свидетельство.

- Скоро все закроется. Кто не успел, тот опоздал. Каждую крошку свадебного пирога в целлофановый пакетик упакуют и по норкам разнесут. Сунешь потом в эту норку пальчик - откусить не откусят, но две дырочки желтыми зубами сделают. Запомни, Вовчик, нам с тобой по крошке тяпнуть уже не удастся, прокакали мы то время в детские горшочки.

- И что же? - озабоченно спросил Вовчик, хотя ответ знал наизусть.

- Напором, идеей сейчас ничего не взять. Идти в служки, день и ночь работать на хозяина и ни на минуту не забывать о себе. Пусть стыдно, пусть унизительно - об этом мы своим детям расскажем, сидя в шезлонгах недорогого отеля в Маями-бич.

У Скобы они свернули к набережной и вошли в узкую дверь купеческого особняка, громко топая ногами, сбивая с себя шапками снег. Перекурили перед высокой обшарпанной дверью с новехонькими, под позолоту, ручками, и минута в минуту назначенного времени вошли.

...детям расскажем. Детей у них не было, хотя она очень просила его:

- Давай, сделаем одного. Маленького такого, крошечного... назовем его Тарасиком. Вот здесь поставим кроватку. Он будет смотреть на нас большими глупыми глазами, кривить губенки и мы с тобой поначалу не будем знать, то ли он сейчас заревет, то ли засмеется. А знаешь, мне рассказывали, что когда он еще в животике, он толкнет ножкой - и не больно, но так сладко дух захватывает...

- Тарасиком... - улыбался он, - и где ты имя такое выкопала? Всю жизнь бедного паренька хохлом дразнить будут. Нам тогда сразу под Киев переезжать придется.

- Ну, давай, а? Представляешь, ты отцом станешь, папой, папочкой, папулечкой... у тебя получится - умненький, все знаешь, красиво говоришь - любить тебя будет больше чем меня!

- Угу, приду с работы, он мне - папа, дай хлебушка, а я ему - однажды в айсберге нашли человека, который пролежал во льду сотню лет...

- Да? И когда мы без хлеба сидели?

- Я, в общем...

- У тебя все в общем, - недовольно сказала она, отодвинулась от него и попыталась прикрыть колени полами шелкового китайского халатика. Халат был ей узок в бедрах и сразу не получилось. Он очень любил, когда она его надевала по вечерам, только для него, - и тогда удивительно нежное золотистое сияние исходило от ее рук, лица... и свет ли настольной лампы тому был виной, или гаснущие желтые полосы на стенах от заходящего солнца, но жена начинала казаться ему неземным, прекрасным видением, скользнувшим к нему в объятия лишь на одно мгновенье перед тем, как свет уходящего дня пропадет за черной чертой горизонта, оставив дымящийся багровый пепел заката.

Но сейчас было утро - холодное чистое зимнее утро, и халат был просто желтым, и он с любопытством наблюдал, как она пытается с ним справиться.

Она рассердилась, потащила с угла кровати одеяло и накрыла им колени.

- У тебя все в общем, и люди общие, и мир - не живой, нормальный, а тоже общий, так, идея мира, все себе понапридумывал, и весь ты какой-то выдуманный сражаешься в каком-то выдуманном мире. И я у тебя общая, идея жены... а я ребеночка хочу.

- Молчи, женщина! - он еще пробовал отшутиться, но уже чувствовал, как в нем начинает волнами ходить тупое бессмысленное раздражение. - Ты настолько глупо хочешь родить ребенка, что ничего вокруг не замечаешь - ни того, что на свете творится, ни того, где мы живем... Погоди, выберемся с заводских трущоб ближе к центру, к чистому воздуху - там даже люди другие, там настоящая жизнь идет. Разве не понятно, что этот капитализм режет тупым ножом народ на две части: богатых и бедных. Богатые будут богаты, но здоровы, бедные - бледны, больны и низкорослы. Ты посмотри на цвет лица богатых - розовые, чистые, а губы точно все время жиром лоснятся - печень здорова, гемоглобин хороший - они дрянь не пьют. Бедных оттеснят в промышленные, загазованные районы, рожать они будут в пустых холодных палатах. Мы с тобой куда дите принесем?

Он говорил искренне, с жаром, но чем дольше он говорил, тем больнее ей делалось. Она плакала, но боялась даже поднять руку, чтоб оттереть слезы, вдруг заметит...

- Я что, о нем не думаю, я что, по-твоему, вырожденец какой, чтоб не хотеть себе замены на этом свете, да и вообще, кто ж не хочет иметь сына?

И тут он увидел ее слезы.

- Хватит реветь, дура! - почти с ненавистью процедил он, привставая, и тут его жена, не зная и сама, почему она это делает, вдруг опустилась перед ним на колени и горячо, так убедительно, как никогда в жизни, попросила:

- Ну, пожалуйста, хороший мой, давай, родим ребеночка, маленького такого, нежного, с розовыми пяточками, чтоб в кроватке рядом спал, чтоб мы вместе, втроем, гулять ходили...

Он с бешеной силой оттолкнул ее так, что она отлетела и головой ударилась о стену.

- ...ты, ты... - задыхался он, вена на его виске настолько вздулась, что, казалось, вот-вот лопнет и зальет ему кровью лицо, - ты кого из меня делаешь, а?! Я тут распинаюсь перед ней...

Потом он стоял за киоском, пил портвейн и смотрел в низкое серое небо мутными от слез глазами.

- Боже мой, как сложно... думаешь, вот-вот нашел какое-то понимание жизни, ан нет, все опять как в первом классе - ничего не понятно и ясные, видимые буквы никак не складываются в слова. Думал, главная помеха меж людьми - непонимание. Достаточно чуть-чуть потрудиться, объяснить себя, свои мысли, поступки и тогда - мир и согласие... шиш! Оказывается, и твоя правда, и весь ты сам, разъясненный вдоль и поперек, так что ни одного темного пятнышка для другого в тебе и не останется, можешь оказаться отброшенным капризной рукой... не любит она меня. За пять лет, что мы с ней вместе, так и не разгадала, с каким человеком живет, что за правду этот человек несет с собой. Не верил я дурацкой поговорке - весь мир бардак, а бабы - звери. А вот как вышло: и мир бардак, и женщины иногда в таких зверей оборачиваются - без когтей всю душу в кровь исполосуют.

Вечером они, конечно же, помирились. Они вообще не оставались в ссоре больше нескольких часов. Разругаются - насмерть. После всего, что наговорят друг другу, казалось, больше нет никакого выхода, как только немедленно собрать чемоданы и разъехаться. Нет же... походят, надувшись, как сычи, затем - слово за слово, одна мелкая, предельно вежливая просьба, как не просят даже в светских салонах, вторая... кому-то что-то понадобилось, один к другому случайно прикоснулся, тот в ответ улыбнулся, все еще с подчеркнуто надменным выражением лица... Сколько раз я убеждался, что ненависть - это такой зверь, который быстрее всего растет в тишине.

Мои друзья, к счастью, не умели после размолвок хранить тишину. И уже вечером, он, как бы ни был пьян, почти на коленях просил простить его за грубость. Впрочем, просить прощения у нее было легко, она прощала ему все.

...кто не успел, тот опоздал. По-моему, мы с Вовчиком опять опоздали. А ведь сегодня, по моим гениальным расчетам, я должен поднимать бокал с шампанским и пить взахлеб за удачу, которая наконец-то присела ко мне на колени.

Она лежала и смотрела на него как будто издалека. Он сидел полуголый, спиной к настенному ковру, грустный, потерянный, как маленький ребенок и даже не жаловался, как обычно, а тихо говорил:

- Ну, зашли мы к этому жирному боссу. Минут пятнадцать он по телефонам названивал. То ли изображал, то ли, в самом деле, такой занятой... Потом, как проснулся, ребят, вы по какому делу? Мы ему - да все потому же, старый козел... конечно, никто из нас такого и близко не сказал, что ты!, мы с Вовчиком, как два примерных ученика перед любимой учительницей - вот раскладки, договоренности - от вас комнатку в вашем офисе, капиталец...

Она прикрыла глаза - неяркая радужная дымка плыла перед ней, понемногу рассеиваясь, и по странной сиреневой траве, какой она и в жизни на Земле не видела, побежала маленькая голенькая девочка - смеясь, неуклюже перебирая ножками, она бежала к тому невидимому, доброму, кто вот-вот примет ее на руки... она с мгновенным удивлением узнала в той девочке себя и ей стало так хорошо, так неожиданно легко, что она приподнялась со счастливой улыбкой.

- ...вот-вот, и ты смеешься, а что нам, дуракам, скажешь? Действительно, посмеешься. Нужны мы ему с нашими грандиозными планами. У него все верняк. Сегодня товар, завтра деньги, завтра деньги, послезавтра, уж будь добр, проценты с них.

Он зевнул.

- Правильно, Вовчик, говорит, - сволочи они все. Короче, сказал, завтра подойти.

- Давай спать, - попросила она, - наш отдел выставку открывает, мне рано вставать.

- Хорошо, - недовольно буркнул он, лег, отвернулся к стене и уже через минуту был в завтрашнем дне.

Та неведомая радость, которая едва коснулась ее души, улетучилась так же быстро, как и возникла. "В детство хочется, - подумала она. - Испугалась я своих забот, теперь снова хочу стать маленькой, совсем маленькой, когда от любого несчастья можно было спастись на мамочкиной груди".

Осторожно встала и босиком прошлась по ковровой дорожке к окну. Скользнула за штору, провела пальцем по подоконнику. "Опять пыль, хотя вчера прибирала; из-за белья... застирано, лохматится... еще на свадебных простынях спим...".

Посмотрела вниз, на улицу. Чистым снегом заметены тротуары, голубоватые пятна уличных ламп, снежными иголками ощетинились скамьи у подъезда, поникшие рябины с черными гроздьями ягод. Напротив, высотка уходила вверх, в низкое взлохмаченное тучами фиолетовое небо. Множество темных слепых окон таращилось на нее. Ей стало зябко, показалось, что это чьи-то живые глаза... Она подышала на окно, и теплый туман растекся по стеклу, скрывая ее лицо от непрошеных взглядов... Потом ей было трудно вспомнить, легла она уже в постель или все еще бездумно стояла у окна, когда в дверь постучали. Она сильно удивилась: и ждать никого не ждали, да и звонок у них есть.

На цыпочках побежала к двери, на ходу подвязывая поясок... постучали еще, громко, отчетливо, так, что стук громким эхом раскатился по квартире. Она торопливо раскрыла дверь в тамбур, оттуда в подъезд, так смело, даже не спросив, кто, зачем... Очнулась уже на пыльной лестничной площадке, никого, только странный дрожащий гул шел снизу, она потом догадалась - от сквозняка... Но даже если б кто минуты не дождался, внизу хлопнула бы тяжелая дверь, и плохо заделанные стекла зазвенели на всех этажах... Никого.

"Крыша поехала, - обречено подумала она, торопливо запирая замки, - я же говорила ему, что уже совсем старенькая...".

Муж, к счастью, даже не проснулся. Чтоб согреться, она почти с головой закуталась в одеяло, и когда совсем уже задремала, вспомнила, почему она с такой безоглядной смелостью в полночный час распахнула двери - она ведь ясно услышала, как чей-то хорошо знакомый голос позвал ее по имени.

Несколько позже вы поймете, почему я так тщательно описываю те события, которые на поспешный взгляд кажутся малыми, незначительными и даже пустяковыми, но кто возьмется утверждать, что мы сплошь состоим из поступков? Мой друг тоже утверждал вслед за великими, что время, прожитое без дела, пусть незначительного, но полезного, прошло понапрасну. Делай полезное, делай доброе, делай вечное - только и слышал он с первого класса. И сказочка в назидание - о двух лягушках, попавших в кувшин с молоком. Мол, одна лентяйка запаниковала и утопла, а вторая, герой труда и заработной платы, месила это молоко так, что превратилось оно в сметану, и затем благополучно выбралась. Как сказать, благополучно, конец у этой сказки совсем не оптимистичен. Выбраться она выбралась, да так от этого топтанья вымоталась, что вконец обессилела и не смогла увернуться от проезжавшей мимо телеги. Но почему-то о печальном финале нам не дорассказали.

Мой приятель тоже стал догадываться о том, о чем умолчали книжки. Иногда он месил слякоть этой жизнь так яростно, что глаза на лоб лезли, но она никак не превращалась в сухую пыль накатанной дороги. Уж в чем в чем, а в лени его никогда нельзя было упрекнуть.

И после очередной такой, безуспешной попытки, ему в голову пришла простенькая мысль - может, делать надо поменьше, а думать побольше? А? И, во-вторых, зачем выбираться из треклятого кувшина, да еще с таким узким горлом, когда просто-напросто не надо лазить в него. Лягушки те на дармовщинку позарились, вот и влипли! Вдруг, положено ему - где-то на заводе по две смены впахивать, полегоньку, не торопясь, с результатом незавидным, но постоянным, ежемесячным?

Словом, вы поняли, что когда он с холодным усталым сердцем шел на встречу с богатым жуликом, он был совсем готов после последнего отказа идти в отдел кадров какого-нибудь завода.

А теперь еще помедленней. Впоследствии, этот день он будет восстанавливать по часам, почти по минутам, но всегда будет сбиваться, ему начнет казаться, что прожил его он как в пьяном угаре, ничего не замечая вокруг от ужасного, ничем не оправданного счастья, которое тогда затопило его до самых краев. Он потом и убивать себя станет именно за то, что в тот день был счастлив. Но, увы, судьба, как ловкая официантка, обнесет чашей радости или горя тех, кому эта чаша недозволенна, и обязательно донесет до того, кому она предназначена. И даже, если кто и сцепит зубы, отказываясь, холодными бесчувственными пальцами разожмет челюсть и вольет в глотку. Подавишься ты, или от такого пития рвать будет долго, или радостно причмокивая, добавки просить начнешь - не волнует, в ее передничке слишком велик список клиентов.

Да, в тот день, ничем не примечательный серый февральский день, с крошевом грязного снега на тротуарах, с серыми, словно помятыми лицами прохожих, с серыми каплями влаги на немытых витринах офисов и магазинов... правда, иногда далекое золотое сияние показывалось в разрывах низко плывущих туч, но тут же гасло, и рано засветились фонари, и уже в четыре часа машины шли друг за другом с горящими подфарниками... да, в тот день сбылось то, о чем мечтал он всю свою взрослую жизнь. Свершилось буднично, точно где-то наверху небесный клерк, наконец, прочитал его пожелтевшее, с выцветшими чернилами прошение, сверился с данными кандидата и устало поставил миллионную за этот день подпись - удовлетворить!

Мой друг получил небольшой кабинетик с узким окном с видом на захламленный внутренний двор, ему открыли субсчет, перечислили на него двести тысяч долларов в рублевом эквиваленте, из них пять выдали наличными - аванс.

- В Германию за оборудование поедешь сам. Посредники нам не нужны, а с таможней у меня наработки есть, - сказал ему новоявленный шеф. День на раздумье понадобился ему лишь на то, чтобы через свою службу безопасности и друзей с Воробьевки проверить подноготную перспективного молодого человека.

Бухгалтер, да какой еще из нее бухгалтер - молоденькая приветливая девчушка, но с настороженными глазами, выкладывала на голубоватый пластик своего стола тяжелые ладные кирпичики "стольников", оклеенных свежими банковскими лентами; звенел принтер, выбивая микронными иголками строгие колонки цифири, он наклонялся, расписываясь в документах, и поражался ошеломляющей будничности происходящего. Где шампанское, где дрожащий звон хрустальных бокалов, где юные леди, летящие к нему в объятия с сияющими глазами? Почему торжественно не забьют колокола Рождественской церкви, почему не останавливаются заводы и фабрики, и длинные радостные гудки не доносятся до него с заречной стороны?

В общем, крыша у него явно плыла, когда он вышел из своего, своего!, офиса, болтая пакетом за рупь, в котором лежал его крохотные аванс размером в тридцать тысяч рублей! Ему хотелось понестись по улице на тяжелой белой лошади с криком "Прочь с дороги лентяи и тугодумы, теперь я буду заказывать музыку в вашем скучном ресторане!", и в то же время скромно опустить глаза, сесть в трамвай с унылым видом студента, провалившего зачет, и тихо-тихо доехать до дома, а уж там как вскочить на белую лошадь!

Но поскольку белую лошадь к нему не подвели, а в трамвай с такими деньжищами садиться было явно глупо, он остановил такси и поехал к себе, на автозавод. Хлопотливая жизнь российского бизнесмена начиналась завтра, а сегодня он испытывал жуткую потребность отдохнуть за все свои пять лет нищенской жизни.

"Звоню ей на работу, пусть немедленно бросает свою пошлую библиотеку и домой. Все, хватит, отработалась, пусть сидит дома, кого хочет, того и рожает, чтоб не было этих идиотских разговоров, потом вызываю Вовчика... нет, вначале Вовчика, делаем небольшой круг почета по магазинам, все самое дорогое, все самое лучшее на стол, а уж потом заезжаю за ней и везу домой, и будет у нас как вторая свадьба!

А через две недели - к немцам! Выйду из берлинского аэропорта, гряну шапку оземь и крикну - ну, что, вашу за ногу, не ожидали!?". Видимо, все-таки безумная улыбка нет нет да и выползала на его лицо, поскольку водитель вдруг съехал к обочине и попросил заплатить вперед.

Боже, мой друг оказался самым настоящим пижоном - с каким невозмутимым видом он достал пачку сторублевок, размял ее, надорвал упаковку, вытащил одну ассигнацию и дал водителю, не в руку, нет, а как шлюхе бросил на колени: ну, что, шеф, покатаемся?

И это вчерашний безработный! Я всегда говорил, отмой наираспоследнейшего канавинского бомжа, посади его в ресторанчик на Елисейских полях, и деньги швырять направо и налево он будет не хуже какого-нибудь графа Строганова.

Подъезжая к дому, он все-таки не выдержал и позвонил жене.

- На обеде, - ответили ему.

Слышно было плохо, телефон-автоматы в их микрорайоне какой-то незатейливый придурок из райадминистрации упорно расставлял вдоль оживленных дорог, и вначале ему послышалось - в беде.

- В какой беде? - глупо переспросил он.

- На обеде, - рассмеялись в трубку.

- В универмаг, - приказал он притихшему шоферу.

"Я ей такого на обед куплю, чего она раньше только по большим праздникам пробовала," - решил хвастливо. И когда он как ошпаренный бегал вдоль продуктовых витрин, то вдруг мельком подумал, что это слишком необычно для нее - идти на обед домой. Обычно они с подругами перекусывали на работе...

Взял мясо креветок, двести грамм буженины, потом спохватился - деньги теперь считать по рублю не надо, взял еще четыреста; баночку красной икры, склянку черной, брикет шоколадного масла, две мороженых пиццы, желтого и красного французского вина - он бы еще понабрал, поскольку был голоден, долго голоден...

Втащил пакеты на заднее сиденье, отер платочком взмокшее лицо, мельком поймал свое отражение на стекле - вид у него был точно у мыши, только что вылезшей с мешком зерна из колхозного амбара.

- Теперь домой, - коротко бросил он.

- А дом где? - улыбнулся шофер.

- Извините, - рассмеялся мой друг, - за универсамом.

Как он ни звонил, дверь ему не открывали. Пришлось пакеты ставить на пол, в грязь, и лезть за ключом. Тогда еще глупейшие мысли пришли ему в голову - может, душ принимает или подремать решила?

Он долго не мог вставить ключ, казалось - тот во что-то упирается. Он позвонил еще, долго стоял, прислушиваясь, и даже различил, как у них на кухне капает вода из-под крана... вновь подергал ключом, дверь неожиданно поддалась, у него почему-то сильно забилось сердце, и вошел он в прихожую сам не свой, совершенно забыв о пакетах с деньгами и провизией.

А не было дома никого. Плита холодная, на столе неубранная яичная скорлупа от его завтрака - она бы конечно не потерпела такой бардак, убралась; открыл кастрюлю со вчерашним супом - оранжевый лед жира не взломан - точно не приходила на обед, больше у них в холодильнике ничего и не было.

Недовольный, он выложил красивые свертки на стол, затем полчаса бегал по квартире, придумывая, куда запрятать деньги и нашел - сунул в стиральную машинку под грязное белье. И от такого оригинального решения вновь обрел хорошее настроение.

"Вот черт, куда ж она запропастилась, - с досадой думал он, - и не выйдешь, вдруг разминешься с ней". Взломал пробку с непривычно тоненькой шейки французской бутылки и налил полстаканчика красного.

"Я этого заслужил", - успокоил он себя и выпил, почти залпом, настолько пресным, как выдохшийся лимонад, показалось ему вино.

Словом, было почти половина третьего, когда он решил выбраться из дома. Позвонил еще раз ей на работу. Трубку долго не брали, и он подумал, что ее библиотека взлетела ко всем чертям на воздух и напрасно он звонит в никуда. Однако незнакомый скрипучий женский голос ответил, что жена его с обеда не приходила.

- Во дела! - присвистнул он. - Она что, в этот день совсем меня решила доконать? Где ж она шляется?

Плюнув на все, решил поехать к Вовчику на Южное шоссе, денег на такси почему-то стало жалко, видимо разгульный пыл потихоньку угасал, автобусы, как назло, поисчезали, и, не продержавшись на остановке и двадцати минут, он вновь пошел к телефон-автомату.

"Ох, я с ней и разберусь сегодня, - подумал свирепо, набирая номер, - если и сейчас ее нет на месте".

- Это муж звонит? - спросили его в ответ на просьбу позвать старшего методиста.

- А что, ей не только муж звонит? - пошутил он.

- Звонили из тринадцатой больницы, просили не волноваться, велели зайти завтра с утра. Она в палате... пятьсот... да, в пятьсот двенадцатой.

Она лежала под белым одеялом на просторной кровати у окна, смущенно улыбаясь. В руке у нее был платочек, который она, неуклюже повернувшись, тут же спрятала под подушку.

- Здрасьте, - вежливо сказал он, раскланиваясь с местным народом, и стремительно прошел к ней, усевшись на махонькую белую табуретку.

- Что за дела? - ему хотелось пить, но он не знал об этом и только облизывал пересохшие губы. - Какая такая больница? Ну, ладно, - гинекология, я понимаю, свои секреты, но причем здесь хирургия?

- А тебе разве не передали, чтоб ты завтра зашел? - шепотом спросила она, и шепот этот был ему совсем незнаком - низкий, хриплый.

- Почему завтра? Моя жена внезапно попадает в больницу, я ничего не знаю, что с ней произошло, а меня просят не волноваться и приехать завтра!

- Я думала, завтра будет обход, и врачи скажут что-то определенное.

- Тебя что, даже не смотрели?

- Смотрели, конечно, дежурный врач, потом другие, но они ничего не говорят, мол, будет завтра лечащий врач, и все объяснит.

- Хорошенькая ты моя, - он взял ее бледную руку в свои ладони. Пальцы ее совсем замерзли, и он наклонился, чтоб согреть их своим дыханием. Но напротив здоровая рыжая тетка сидела на кровати, обложившись подушками, почесывала одну ногу другой и с веселым любопытством наблюдала за ними. И он смутился, сразу отстранившись.

- Ты мне скажешь, как ты сюда попала?

- Шла, шла и попала. Живот заболел.

- Аппендицит?

- Я тебе говорю, завтра скажут. Ну, а у тебя как дела?

- Как ты кстати заболела... мы теперь можем купить тебе любое лекарство, любого врача пригласить.

А, плевать на тетку, он наклонился и, целуя ее ушко, стал тихо говорить:

- Мы теперь богаты, мой проект прошел, меня взяли директором, дали огромную кучу денег и скоро я поеду в Германию за типографскими станками. Вот так!

- Посмотри, что я тебе принес.

И стал выкладывать в тумбочку, перечисляя:

- Икра красная, знаешь, как для здоровья полезна... мед гречишный, силы восстанавливать, йогурт, орешки, какие ты любишь... - он взглянул на нее с торжествующим видом охотника, который наконец-то вернулся домой с огромной добычей, и замолчал, испуганный - жена его лежала с закрытыми глазами и на бледном личике под веками прорезались коричневые тени.

- Как привезли, так все время и спит, - сказала рыжая тетка. - Где еще поспать, как не в больнице. Я первые два дня вообще с постели не вставала.

- Вы приглядите, пожалуйста, чтоб она хотя бы вечером поела, - шепотом попросил он тетку, приподнимаясь, и досадливо поморщился, когда под ним заскрипела табуретка.

- А чего ж не приглядеть, мы вечером стол на середку и все припасы в кучу, у кого что есть. До отбоя чаевничаем.

Он пошел к выходу, и уже в тамбуре палаты услышал теткин голос:

- Любит, раз примчался. Мой через неделю лишь заявился и то - вдрызг пьяный.

"Любит, - как эхо, пусто повторил он про себя, - с врачом хотя бы поговорить".

Но медсестра, круглолицая нарумяненная девица, болтавшая с одноногим мужичком, сообщила, что после четырех никаких врачей он не найдет.

- Зарплату не платят, так они в два часа уже и линяют отсюда, - с удовольствием доложил мужичок.

"На нет и суда нет", - подумал он, поблагодарил, узнал имя-отчество завотделением и пошел к лифту. Долго блуждал по полуосвещенным закоулкам второго этажа и едва выбрался из больницы, да и то через приемное отделение. Там то же поспрашивал, но узнал, что дежурный врач, который принимал его жену, уже сменился.

Вышел на трамвайную остановку, долго стоял, курил, смотрел на огромный, в полнеба корпус тринадцатой больницы со множеством светящихся окон...

- Ничего не понимаю, - сказал он вслух, и вдруг... заплакал. Так неожиданно, что сам растерялся. Стоял под синими и красными огнями трамвайного семафора и плакал, сцепив зубы, беззвучно, еле сдерживая тяжесть, рвущуюся из груди.

- Неженка, мальчишка, - проклинал он себя. - Ничего страшного не произошло, ведь не под машину она же попала, и смерть ей не грозит, разве что легкая, пустяковая операция... а он!

И все равно не удавалось унять слезы. Она никогда не болела. Никогда! Ну, почему в этот день?! Такой день!

Я оставлю его на той остановке, одного, в темноте отсыревшей автозаводской окраины, с заплаканными глазами и со всеми его беспомощными и по-детски наивными вопросами. Я ничем не мог ему помочь, да и никто из живущих на Земле тоже. Когда вы задаете вопросы, на которые никто из ближних не может ответить, значит, вы задаете вопросы Господу Богу.

Вам может показаться, что в его слезах было чересчур много жалости к самому себе - "почему в этот день?", точно в другой день известие о болезни жены было бы им воспринято легче. Подождите с выводами. Мой друг в последний раз плакал лет в четырнадцать, да и то забыл по какому поводу. Если слезы помогают женщине, то мужчину - убивают. Вот из-за чего мы так редко плачем. И если слабенькое школьное наше сознание часто ошибается в завтрашнем дне, то душа наша - редко. И вот теперь, когда я смотрю на него из совсем недалекого будущего, до которого он так и не смог дойти, то теперь совсем иначе расцениваю его слезы: дрогнула его душа перед тем, что ей предстояло пройти, но ничего не смогла поделать - уже срывали с нее одежды, вязали проволокой руки и тащили к каменной ложе страданий, у которой стоял молча светлый ангел в чистой черной рубашке палача. Небесный приговор вступил в силу, и даже сам Господь уже бы не смог его отменить.

Часть вторая

...они жили на самом краю города. Еще не было у них собственного жилья - снимали у симпатичных хозяев светлую двухкомнатную квартирку без мебели. Своего было немного - только тот обязательный набор, который дарят расчетливые родители на свадьбу: уголок мягкой мебели, холодильник, старенькая швейная машинка... и еще, он купил на заработанные денежки прекрасный двухтумбовый письменный стол. Писателем он не был, научными исследованиями не занимался, но частенько любил посиживать за ним с умным видом. Как тогда она над ним хохотала, насмешница...

И день начинали так:

- На завтрак вермишель с вареной колбасой, учти, без подливки...

Он подхватывал:

- В обед к моим предкам, а вечером к твоей маменьке. Навестить надо старушку и заодно несколько облегчить ее холодильник. У моих не получиться, там младший брат все время дежурит на кухне и, когда я туда вхожу, начинает смотреть на меня голодными глазами.

- Он у тебя умница и хорошенький. Я с тобой немного просчиталась, надо было подождать чуть-чуть, лет пять и...

- Еще слово, бесстыдница...

Она притворно вздыхала и невинно спрашивала:

- Кстати, а когда у тебя будет зарплата?

- Совсем некстати... я ведь тебе недавно все отдал.

- Ну, сколько там было!

- Зато все, видишь, какой я честный, ничего от тебя по тайным карманам не прячу.

- Тебе просто нечего прятать!

Тогда он вскакивал и начинал гоняться за ней по всей квартире, и, поскольку квартира была небольшой, всегда настигал ее. Прижимал к диванным подушкам и, склоняясь ближе, ближе к ее маленькой горячей груди, грозно спрашивал:

- Кто у нас глава семьи, а?

- Ты, ты! - кричала она, пытаясь высвободиться, но старалась так хитро, что он уже и не понимал, кто кого держит.

- То-то! - и не в силах сдержаться, он начинал целовать ее губы...

Но она, упрямая, отворачивала лицо и говорила:

- Конечно ты - когда меня дома нет!

Тут начинался такой бардак - опять беготня, плескание друг в друга холодной водой, затем они мутузили друг дружку подушками, ну а завершалась утренняя потасовка удивительно одинаково - между двух белых простыней.

- Бесстыжая, - укоризненно говорил он, - человек, можно сказать на работу собирался, может, великие дела совершать, а ты развратом заниматься заставила!

- Ах ты, лгун! - неподдельно возмущалась она, сталкивая его ногами с постели. - С тобой хоть вообще трусики не надевай, похотливый, как не знаю кто! И я же потом виновата! Все, с завтрашнего дня как в культурной интеллигентной семье - по расписанию. Вывешу график, перееду во вторую комнату. Без стука не входить!

Завтрак у них оттягивался до обеда, а дальше - по утвержденному утром расписанию. Отпуск тем летом ей дали большой - два месяца "без сохранения заработной платы", даже обещали их районную библиотеку закрыть, но муж ей упрямо твердил, что вот-вот и выгорит одно мировое дельце, так что будущие неприятности с работой казались ей легкими обманчивыми облаками в знойный полдень...

Третье лето их совместного житья-бытья действительно выдалось жарким. На пляж - бессмысленно. Пока дойдешь, взмокнешь, точно толкал паровоз, попрыгаешь пару часиков в воде и обратно. Придешь домой в таком же безумном поту. Зачем, спрашивается, ходили? Освежились, называется!

Это он так убеждал ее. Она же брала с собой вязанье, стелила на песке коврик, прикрывала свои черные-черные волосы шляпой с широкими полями и могла сидеть так под палящим солнцем часами. Он же в это время изнывал у ее ног от скуки и невыносимого безделья.

- Такого отдыха я не понимаю, - с отвращением говорил он. - Полазать бы по горам или до Астрахани на байдарках, или в семеновские леса забрести так, что бы ни одна спасательная команда не нашла - это дело. Настоящий отдых! Что там говорил дедушка Ленин: лучший отдых - смена деятельности. А вязать ты бы и дома смогла. Пойдем, отсюда, а?

- Отвянь. Не видишь, отдыхаю от зимы. Взял бы лучше книгу, почитал, что умные люди пишут, а умные люди пишут, что летом надо запасаться теплом на зиму.

- Перестань чушь нести, - говорил он, краем глаза наблюдая, как две прехорошенькие купальщицы шли по берегу к своей компании. - Что за тепло на зиму? Правду говорят, курица не птица, женщина не человек, а культпросвет - не образование. Смотри, смотри, девочки, что надо, а пареньки их - будто вчера с дерева слезли!

Поправляя большие затемненные очки, она задумчиво посмотрела в ту сторону, и неожиданно изрекла:

- Далеко пойдут. Верно понимают - дело совсем не в красоте, и даже не в уме. Вот мне - красивый достался, умный, а толку...

- Иди отсюда, - лениво отвернулся он, - к этим гориллам. Чем меньше ума, тем толще кошелек. Они тебя на Багамы повезут, в ночной клуб сводят...

- Мой хорошенький, - она отложила вязанье и легла рядом, обняв его напрягшиеся плечи. - Обиделся, мой маленький...

Несмотря на жару, руки ее были прохладными и такими нежными, что ему захотелось, чтобы они долго-долго обнимали его. Но он демонстративно оттолкнул ее.

- В душе вы все проститутки. Вам отдаваться надо не просто за деньги, а за очень большие деньги!

Она осторожно укусила его за ухо.

- Никто, кроме тебя мне не нужен, слышишь? Я тебя очень и очень люблю!

- И слово это затрепали - люблю. И манную кашу - люблю, и родину - люблю, - продолжал ворчать он.

- Ладно, давай собираться, ты уже беситься начинаешь.

- Я есть хочу, - хмуро заявил он, вставая.

- С этого и надо было начинать, я то думаю, почему ты о манной каше заговорил?

Они пошли к воде смывать с себя песок. Близко прошел буксир, таща за собой две низко сидящие баржи с зерном, и мутная коричневая волна обдала их выше колен.

Она засмеялась:

- Смотри, смотри, будто маленький мальчик, пыхтя, волочет за собой два огромных игрушечных грузовика!

- Похоже, - отозвался он, недовольно поглядывая на солнце. И в пять вечера оно палило также беспощадно, как и в час дня, и совсем не думало двигаться на запад. Висело себе и висело над железнодорожным мостом. Глянул налево, вниз, куда уходила Ока, обтекая серые опоры еще трех мостов, соединявших обе части их огромного города; на далекие зеленые купола Ярмарочного собора, окруженные гигантскими портовыми кранами.

Подумал, и сказал:

- Вранье, что заречная часть - тоже город, вернее, может быть и город, только другой. Сам красавец Нижний - наверху, за высокой зеленой береговой стеной. А все заречные, заводские - так, кочевники из степей понабежали, стали табором, смотрят, дивятся и пыль глотают.

- Брось ты свои комплексы. Это у тебя навязчивая идея - Верх, Низ. Нет такого. Есть нагорная часть города, есть заречная. Пошли, вечно ты голодный околесицу несешь.

Она уже начинала всерьез переживать за него. Понимала, конечно, что как мужчина он должен думать о будущем их семьи, но с тех пор, как началась эта сумасшедшая перестройка, он стал уж очень болезненно переживать за их материальное благополучие. Боится, что не поспеет купить в новую жизнь билет на хорошее место... Один проект за другим: то с младшим братом часы, китайскую штамповку, из Москвы везет, и день и ночь по киоскам расталкивает, то с другом Вовчиком собирается зафрахтовать "КАМАЗ" и поехать в Иваново за пододеяльниками, мол, там их можно взять по цене носовых платков... а у самих денег на хорошие сигареты не хватает, "приму" смолят. Мечется, мечется... может, он ее подколки так всерьез воспринимает... совершенно зря.

Едва зайдя в квартиру, они словно очумелые сбрасывали с себя одежду и наперегонки бежали в ванную - кто вперед. Естественно, опаздывал всегда он, и голый и унылый еще полчаса слонялся по комнатам, каждая из которых представляла собой душное нутро прогретой духовки, и жалобно взывал - хватит плескаться, всю Волгу на себя выльешь!

И только часам к одиннадцати, когда прохлада начинала остужать головы, они завешивали раскрытые настежь окна блестящей, пронизанной голубыми искрами тюлью и садились на пол ужинать. Посреди зала у них лежал большущий красный ковер, давным-давно вывезенный одним ее дальним родственником из Арабских Эмиратов и подаренный им на свадьбу. И мои друзья, когда их никто не видел, любили играть на нем в шейхов.

- Плов надо есть пальцами, - поучал он, развалясь на маленьких подушках. - Тогда ты почувствуешь его подлинный вкус. Любое блюдо возникало вместе со способом его употребления. Шашлык на тарелке - не шашлык, а просто обжаренное на костре мясо. Шашлык надо снизывать с палочки зубами и только тогда ты познаешь его аромат. Для чего плов делают рассыпчатым, а? Правильно, чтоб каждая рисинка на языке чувствовалась, вот почему плов надо отправлять в рот щепотью. А ложка - все равно что...

- Поняла, вроде презерватива, который ты так не любишь!

- Слушай, вроде порядочная женщина, замужняя, а сравнения у тебя, - возмутился он, хотя глаза его улыбались и блестели. - Сравнения, как у ... - запнулся он, подыскивая словечко помягче.

- Как у шлюхи, ты хотел сказать?

Она легла на спину и потянулась, словно ей стало неудобно лежать на боку. И сделала это так медленно, что его глаза сузились, как у хищника, который вот-вот скользнет из темных ветвей вниз, к своей жертве.

- Ты же сам мне говорил, что жена должна быть в гостях - королева, на кухне - повар, а в постели - ну, продолжай... есть там буквы л... б...

- Я и слов таких матершиных не знаю, - строго сказал он, забыв, однако, что все еще держит на ладони горстку плова.

Как ей нравилось заводить его! Таким он был в их интимных отношениях предсказуемым, так легко направляем, что иногда она сильно пугалась - вдруг еще одна женщина научится читать его... Иногда. Но не сегодня.

- Любимая! - подсказала она, смеясь. - Ох, ты у меня какой испорченный! А я ведь знаю, тебе нравятся шлюхи, нравятся, да? Ты честно скажи...

Он слизнул рис с ладони, совсем как мальчишка.

- Сейчас скажу...

Вместо общего света включил их волшебный ночник - от тепла внутри белого плафона вращался прозрачный цилиндр с рисованными на нем рыбками, сел рядом, у ее колен. Смуглых, ровных, с ямочками. Обнял, прижался щекой.

- Очень нравятся. Особенно вот с такими красивыми ногами.

Он повел палец от коленки вниз по щиколотке и вдруг резко сжал ее маленькую горячую ступню. У нее так невыразимо сладко похолодело под ложечкой, что она едва не застонала. Попыталась обнять его, но он завел ей руки за спину, склонился над ней и шепотом сказал:

- А еще нравятся, когда они очень послушные.

И она старалась быть послушной, хотя его ладони, скользившие по ее телу, казались нестерпимо горячими, и даже прикусила губы, чтоб сдержаться и не накинуться на него как сумасшедшая. А он все не отставал, в сотый, тысячный раз гладил ее воспаленную желанием кожу и каждый раз все медленнее и нежнее.

- Ой, мамочка, - шептала она в полубезумье, - я сейчас вся сгорю! Перестань... идем ко мне, ну, пожалуйста...

А он ловил ее губы поцелуями, жаркие красные огни плыли в его бедной голове, и он совсем ее не слышал.

...Они лежали так тесно обнявшись, что чувствовали биение обоих сердец. Мокрые, горячие, нагие от макушки до пят - словно только что родились.

- А мы и вправду рождаемся с тобой, - сказала она тихо, - только не каждый по отдельности, а как один человек.

- А ты помнишь, как мы с тобой глупо ссорились, когда были такими неумелыми, ничего не знающими, - ответил он, улыбнувшись.

- Да, какие-то эрогенные зоны все искали, а теперь, божечки мой, у меня все тело, где бы ты ни прикоснулся, все, целиком на тебя откликается. У меня от тебя точно когда-нибудь крыша поедет.

- А у меня уже поехала, - слабо отвечал он, почти засыпая.

- Не спи, - попросила она, - скажи мне что-нибудь хорошее.

- Мир, труд, май, - отозвался он, и не успела она обидеться, как сжал ее сильно-сильно и прошептал ей такие слова, что она, замерев, только и успела подумать "Спасибо тебе, Боже, теперь и умереть не страшно".

А всего-то муж сказал: "...я люблю тебя больше всего, больше всей своей жизни".

Глупенькие мои, если б они знали, как далеко слышны их слова, особенно искренние, исшедшие из самой души!

Они спали, откинув ненужные душные одеяла. Разноцветные китайские рыбки, трепеща вуалевыми хвостами, тихо плыли по комнате; качались в аквамариновом воздухе серебряные нити водорослей, то светлые, то темные тени омывали их лица, и даже спящая она нежно и осторожно прижимала его руку к своей груди, будто даже во сне могла потерять его.

Куда уходит лето?

Не знаю. Всю дорогу свято и наивно верил, что самое дорогое, самое вещное - то, что растет в твоей душе и то, что возникает между людьми. А быт, все эти хрустальные горки, ковры, мебеля - тлен, преходящее, низкие потребности изнеженного тела. Как говорится - с милым и рай в шалаше. А если милая вышла, а если милая не мила? Останется вам единственно - шалаш.

Наутро она готовила блинчики на завтрак, а он бродил вокруг весь в печали.

- Что ты ищешь? - спросила она. Сковородка перегрелась и оливковое масло трещало и плевалось во все стороны жгучими каплями.

- Вчерашний день, - грустно отвечал он. - Как странно, вчера между нами была сказка, и эта квартирка превратилась в маленький плывущий дворец, и даже воздух, которым мы дышали, был другим - сладким и пьяным.

- Ну, и?

- А теперь - кухонная гарь, у плиты стоит маленькая непричесанная женщина в грубом халате, босиком, равнодушная, как продавец у пустого прилавка гастронома...

Она услышала лишь про гарь, поскольку блинчики действительно пригорали и это ее злило больше всего.

- Слушай, не ной под руку, за молоком лучше сходи. Запах ему не нравится. Жарь себе яичницу и ешь где-нибудь в углу, чтоб я не видела.

- За молоком! - возмутился он. - Сейчас, все брошу и пойду за молоком. Я что, по-твоему, похож на человека, который по утрам ходит за молоком?

- Тогда блины будешь запивать кипятком, поскольку заварка у нас вышла вся, - отрезала она.

- А еще говорят, что женщины чувствительнее нас, мужиков, - вздыхал несчастненький, - на самом деле: встанут, отряхнутся и тут же поспешат по своим хлопотливым куриным делам.

- Ты идешь за молоком или нет!?

И в ее голосе он почувствовал уже настоящее раздражение.

- Понял, понял, - и мгновенно ретировался из кухни.

- Ни тебе свободы слова, ни тебе плюрализма, - ворчал, собираясь, он. - Одни обязанности, за что боролись?

Ой, как он надоедал ей этим словоблудием! Когда же из него вырастет настоящий мужчина? На сто слов одно дело! Да и то еле выбьешь... мальчишка, все еще мальчишка!

Она смотрела с седьмого этажа, как он перебегал дорогу перед их домом, и как бидончик плясал в его руке и звенел крышкой на всю улицу. И что-то нехорошее, смутное давило ее сердце. Такое чувство, будто ей приложили к груди любимого, родного, но тяжелого, очень тяжелого ребенка; и руки тянет вниз, и сил не хватает держать, и так хочется, чтобы, наконец, он пошел сам, своими ножками...

"Я на самом деле мама, - вдруг подумалось ей, - может, поэтому мне ребенка Бог не дает, что у меня уже есть один?".

Но хлопнула дверь, появился ее мальчик, сияющий, точно с неба луну достал, и вздохнулось ей по-другому, легко, счастливо, и неспокойные мысли забылись, как забывается неприятный сон - вот только что наплывал неотвязной картинкой, а спустя минуту и вспомнить его невозможно.

Потом эти бездельники вновь оказывались в постели. Наверное, предстоящий день казался им настолько длинным, что они решили продлить ночь.

- Да, ты что-то говорил мне на кухне, - вспомнила она, пытаясь его волосы собрать в более-менее приличную прическу. - И причем что-то обидное...

- Забыл, - лениво отозвался он; ее пальцы так волшебно легко ласкали его голову, скользили ото лба к бровям, касались губ, что ни на чем другом он сосредоточиться просто не мог. - Ах, да! Песенку вспомнил - куда уходит лето, в какие города.

- Куда уходит детство, поется в песне, а лета еще месяца на два наберется.

- Я не о лете, я о вчерашнем дне. Вернее, о прошедшем вечере. Помнишь, как все было красиво, я держал тебя, голенькую, в руках...

- Без комментариев, пожалуйста, - покраснела она, хотя ее руки дрогнули и чуть сильнее сжали его лицо.

- Все стало другим: эти стены - они разошлись так далеко, что казалось, мы лежим на огромной поляне, потолок - он стал гораздо выше и кружился над нами...

- Романтик мой, - засмеялась она, - столько лет спишь со своей женой и у него все еще потолок кружится!

- Скажем так, иногда, - уточнил он, вспомнив, что уж кого-кого, а свою женщину баловать комплиментами нельзя!

- Продолжай, - попросила она. Спустя три года оставаться для мужа женщиной, от которой у него по-прежнему кружится голова! - Еще хочу тебя... слушать.

Ей захотелось обнять его так, чтобы повторить каждый изгиб его тела, ведь какой бы ни была женщина разговорчивой, в запасе у нее всегда меньше слов, чем у мужчин. Таких слов!

Но он решительно воспротивился:

- Я тогда не смогу досказать! Ты даже не представляешь, какой от тебя жар исходит - соблазнишь кого угодно и когда угодно. Договорились?

- Хорошо, хорошо, - торопливо согласилась она и легла, не касаясь его, напротив, подперев голову рукой.

- Знаешь, у меня возникло такое ощущение, что мы с тобой выпали в другое измерение. Я даже не знаю, как это описать. Есть просто желание, когда хочется тебя и все тут. Наелся, встал и пошел. Как обыкновенный голод, как жажда... достаточно утолить и через минуту ты и не помнишь, как сильно хотел пить. А вчера...

- А вчера...

- А вчера я тебя любил не руками, не губами, нет, я тебя вчера любил душой. Ни своего тела, ни твоего я не чувствовал... ух, утомился я говорить. Вчера, короче, был полный улет!

И только он замолчал, как она мгновенно нарушила их договор - обняла за шею, перевернула на себя и сильно, едва не укусив, поцеловала его в губы.

Не знаю, куда уходит лето...

Конечно, не все время мои друзья лежали в обнимку и занимались разными глупостями. Еще они обожали ходить по магазинам, причем, без копейки денег.

От короткого шумного дождя лопались пузыри на асфальте, вдоль тротуаров, блестящих точно мокрый шелк, пенные ручьи несли зеленые листья; переполненные троллейбусы, валясь на бок, подплывали к остановкам, а мои друзья, скрываясь под одним маленьким розовым зонтом, бежали к мебельному салону.

Они шли мимо зеркальных утесов шифоньеров, стенок; садились на скрытые полиэтиленом роскошные диваны зальных гарнитуров; пренебрежительно глядели на цены, точно интересовались ими в самую последнюю очередь. За ними даже увязался доверчивый розовощекий крепыш в фирменном костюме, по новейшим американским методикам объясняя, почему им обязательно надо купить хотя бы парочку гостиных гарнитуров... Но затем увял, отстал, и только следил из дальнего угла, как бы они что-нибудь из фурнитуры не пооткрутили.

А парочка вовсе не догадывалась о своей нищете. Она еще находилась в том бесконечно самоуверенном возрасте, когда все так возможно, когда кажется, что вот-вот и любая вещь твоя, только не поленись протянуть руку.

- Вначале обставим спальню?

- Нет, кухню. Вон тот польский гарнитурчик. Две мойки, шкафчик с часами.

Она потрясенно гладила изумительно теплую столешницу.

- Смотри, так сделано под розовый мрамор, что ждешь холода...

- Внутренний подогрев, - авторитетно заявлял он, открывая дверцы. - Хотя нет...

- Дурачок, материал такой...

- Купить электрогрелку, подклеить под любой стол... то ж тепло будет, даже регулировать можно.

- Ты чего несешь?

- А что, по-твоему, шесть с половиной штук за тепло отдавать? У нас батареи отопления есть, вот их и наглаживай.

- Перестань болтать, меня это раздражает!

- Идем, кое-что покажу.

Под абажуром с бахромой в стиле 50-х стоял на трех крепких ножках черный круглый стол.

- Ну и? - разочаровано спросила она.

- Видишь линию разреза посередине? Раздвижной. Человек шесть за ним сядут.

- Но он даже не полирован.

- Тем лучше. Меньше беспокойств, детишки не поцарапают... когда они маленькие, они все норовят вилкой мимо тарелки... Вечный стол: примет и маленькую семью, и большую. А самое замечательное - он круглый! Углы делят людей. Представляешь, а нас ничто никогда делить не будет! Ни добро, ни нужда, ни тем более зло! Сколько бы нас ни было - всегда вместе. Всю жизнь за ним проведем и детям как фамильную реликвию оставим. Ты со мной не собираешься расставаться?

Она посмотрела на него снизу вверх и удивительно просто сказала:

- Нет.

- Я тоже нет. Значит, мыслить мы должны вечными категориями. Мы должны думать навсегда.

- Думать навсегда... - повторила она за ним, и с сомнением посмотрела на стол. - Но уж больно он какой-то простой.

Но он ее не слушал.

- Как бы у мамани призанять. Моей - я имею ввиду. Всего-то шестьсот рублей.

- Все. Хватит на сегодня. Твою маманю, как и мою, мы грабили не раз. Как тебе в голову втемяшится... Пошли, мне еще на зиму надо шубку присмотреть.

- Кстати, о грелках, хорошая идея. Я себе теплый стул на зиму сделаю, - подмигнул он ей, когда крутящаяся дверь подтолкнула их к выходу.

- Так мне кухонный наборчик понравился, во сне снится будет, - мечтательно произнесла она, беря его под руку, - а мы что, и вправду такой никогда не купим?

- Зачем нам эта дешевка? Тем более из Польши. Ты что, польским шампунем не мылась? Потом, этот гарнитурчик для малогабаритной кухни. А у нас, новорусских, кухни - во! - И ему пришлось раздвинуть прохожих, чтобы показать ее размеры.

В это время я стоял у киоска, покупая на последние копейки "приму", и видел их. Они и понятия не имели, что это и есть счастье. Да-да, самое настоящее счастье, о котором ничего толком неизвестно и в тоже время любой рожденный Богом, от младенца в пеленках до старушки в теплых калошах, знает, что такое счастье - далекая манящая синяя птица. Мои друзья и не подозревали, что сидят под самым ее сверкающим сапфировым крылом.

- Подожди, - она прислонилась к нему и подогнула туфельку. - Так и есть, набойка полетела, - и беспомощно посмотрела на него.

- Нет проблем, - улыбнулся он, и, не успев сообразить, она вдруг взлетела и оказалась на его руках. - Хочешь прокатиться на большой машине с мощным мотором? Тогда пойдем на автобус.

- Пусти, дурак! - разозлилась она не на шутку. От стыда ей показалось, что каждый из мимо проходящих остановился и выпучил рот.

- Если будешь сопротивляться, - шепнул ей на ухо, - то нас еще и в милицию сдадут.

Так и донес ее до остановки, упрямец.

За что вечером и поплатился. В перерыве между поцелуями насмешница заметила:

- На руках жену носить гораздо легче, чем купить ей новые туфли.

Косой свет настольной лампы лежал на его смуглом плече с белой полоской майки. Брови сдвинуты, губы сжаты, а перо в стиснутых пальцах чертит и чертит цифры на синем листе рабочего блокнота. Боже, как ей хотелось, чтобы когда-то из его чернильных знаков поднялись стены их дома, заполыхали оранжевым огнем шторы в гостиной, легли на сосновый паркет пестрые индийские дорожки, бесшумно закрутился маховик стирального автомата, и маленькое чудо с грязными ладошками побежало с радостным плачем им навстречу...

В такие минуты она тихо сидела за шитьем, боясь даже вздохом нарушить эту божественную тишину. Она молчала так, точно молилась. Молчание как молитва: услышит ли кто, исполнит ли...

- Знаешь, что мне сегодня хочется, сейчас? - распрямляя затекшую спину и, расхаживая кругами по ковру, спросил он и опасный веселый блеск возник в его глазах.

- Знаю, - ответила она, перекусывая нитку и разглаживая на колене подшитую штанину его единственных приличных брюк. - Напиться до зеленых соплей и поросячьего визга, и затащить в постель какую-нибудь развеселую брюнетку.

- Блондинку, - поправил он, - забываешь, самые модные женщины в России конца XX века - цвета блонд.

- Какая разница, какого цвета будет эта шлюха? - равнодушно пожала плечами она. - Потом, ты осмелишься на это лишь в состоянии тяжелого опьянения и вряд ли вообще разглядишь, кто там под тобой находится.

- Ну, ты даешь!? - изумился он. - Я еще слова не сказал, а ты мне уже такое пришила.

- Я ж тебя знаю.

- Праздника я хочу, праздника!

- Иди ко мне, маленький, переутомился, мой хороший, - пропела она и села на диван, подобрав ноги.

- Для тебя устать, значит, машину мешками картошки загрузить. Тебе, безголовой, вообще не понять, сколько может весить одна мысль! Нет, ты точно поссориться хочешь!

- Не а, - и она с веселым озорством глянула на него. - Просто мне нравится тебя дразнить.

Мой друг начал как всегда что-то длинно говорить, она только смотрела на него очень внимательно - ведь лишь это ему нужно сейчас - сама же думала о своем.

В последнее время она замечала, что в их отношениях она стала намного смелее и уверенней, чем, скажем, в первые годы замужества. И раньше не была девушкой-сироткой, но было много дерзости, а дерзят от слабости. Нет, она не читала все эти статьи в новых журналах - как стать неотразимой, обольстительной, как удержать рядом мужика, как сделать так, чтоб не глазел по сторонам... сначала не читала по глупости, мол, ежели любит, все съест, все проглотит и спасибо скажет, потом... - ох и времени сколько прошло - догадалась, что тепло мягкого воска намного желанней, чем холод ивовой розги.

...все съест, все проглотит. Все да не все, чем-то и поперхнется.

- Можно каждый день есть одно и тоже, к примеру, вермишель с колбасой, - разглагольствовал муженек, нарезая круги по комнате, - но на десятый иль двадцатый день поев, ты вдруг начнешь ощущать голод, будто ничего и не ела. Можешь проглотить порцию в два раза больше, но голод не исчезнет. Почему?

- Это я знаю, - кивнула она. - Нехватка других витаминов, вкусовой голод.

- Да, да, да, - закивал он. - Но душа наша выстроена так же, как и тело. Только питается другим - эмоциями. Нельзя жить одним и тем же, скажем, однообразной работой, одними и теми же ощущениями, одним и тем же чувством...

- С одной и той же женой, - продолжила она, - с одним и тем же мужем, который ближе к вечеру начинает нести ахинею. Согласна.

- Молчи, женщина, я тут теорию вперед двигаю, можно сказать, наукой занимаюсь, и мне твои бытовые выводы...

Он сел к ней на диван, и она обхватила его руками.

- Хороший мой, по другой жизни соскучился. Давай, мы тебе найдем любовницу, молоденькую, красивую, капризную и жизнь у тебя будет необыкновенно богатой.

- Подожди. С главной мысли сбиваешь. Я о душе, а ты...

- И я о душе, у вас, мужиков, душа ведь редко выше пояса поднимается.

- Я обижусь.

- Молчу, молчу.

- На чем я остановился?

- Тебе стало скучно, и ты захотел праздника.

- Да, сейчас и немедленно! Гребешь по прямой, машешь веслами и вдруг выпрыгиваешь из лодки в голубую с золотом воду, и лежишь, покачиваясь на волне, и лишь красный круг солнца пляшет в сомкнутых глазах...

Она в это время смеялась до слез. Наконец выговорила:

- А не потонешь, а успеешь лодку догнать?

- Так это все на минуту, буквально на одну минуточку. И все, опять как новенький! Давай, возьмем бутылочку шампанского, раскинем праздничную скатерть на ковре, ты в одном прозрачном шарфике спляшешь мне танец живота, потом падаем на тачку...

- ... я по-прежнему в одном шарфике?

- ... и в кабачок! В "Рокко" или "Пиковую даму"! Бесимся до утра, а потом...

Она решительно закрыла ему ладошкой рот.

- Если ты проговоришь еще хотя бы пять минут, останешься без ужина.

- А что у нас на ужин?

- Твоя любимая жареная картошка. Пойдем на кухню.

- А что, шампанское отменяется?

- Отменяется. И прозрачный шарфик тоже.

- И танец живота? - сказал он упавшим голосом.

- Да, - и прошептала ему. - У меня критические дни начались, мечтатель мой.

- Уже? Как быстро. Только закончились, так сразу начались - странная у вас конструкция. Хотя, ты чего только не выдумаешь, чтоб меня картошку чистить заставить.

Уходило лето, уходило... сгорало в ночных августовских зарницах, мерзло в сентябрьском инее на опавшей листве, расплывалось под долгими холодными дождями октября, умирало на рваных простынях ноябрьского снега...

Лето уходило, и не было сил ни в том мире, ни в этом, чтобы остановить его или продлить хотя бы на одно мгновенье!

Часть третья

Они жили. Второй год просыпались рядом и совсем не удивлялись этому обстоятельству. Странные. До этого двадцать лет и слыхом не слыхивали друг о друге, а тут вместе, в бесстыдной наготе и в полной откровенности!

Муж, бросив политех на третьем курсе, работал тогда на автозаводе, но не в самих цехах, а какой-то конторке по сбыту готовой продукции, причем никогда они эту готовую продукцию и в глаза не видели - получали с завода техническую документацию, потом эту же документацию с небольшими исправлениями отсылали обратно.

Разумеется, эту пыльную и скучную работенку он рассматривал как некий трамплинчик, откуда он вскоре махнет в сияющий мир чистогана. Отстой... посидеть, осмотреться, прикинуть, в каком месте сладкие пряники начнут раздавать... Конечно, пока он потел на экзаменах, всю огромную страну как рождественский пирог разрезали на кусочки и растащили. Но крохи то, крохи остались! А ему много и не надо, он сам маленький человек и много в свою нору не утащит.

Никанорыч ему внушал:

- Если твой папа не ездил в черной "волге", если твоя мама все лето грядки где-то под Арзамасом поливала, если телефон в твою квартиру поставили после десяти лет очередей, то, молодой человек, ты никто и звать тебя никак. И ничего обидного и позорного в твоем случае не вижу. Прими эту жизнь и люби ее такой, как она есть. Другой жизни у тебя не будет. И не думай, а то загрустишь. А грусть, она видишь, что с людьми делает?

Они курили под высокими заснеженными шатрами тополей у своей конторки, размещенной в двухэтажном щитовом домике на Комсомольской проходной, как раз напротив низких серых корпусов заводской поликлиники.

- Сколько народу снует к врачам. От чего думаешь? От экологии, от того, что не по науке едим? Нет, милый, от грусти. В твоих годах об этом задуматься надо, позже - поздно будет. А то побежишь, глаза вылупишь, крыльями замашешь, замашешь, и будешь только удивляться, почему земля так же близко от тебя, как и прежде! Береги силенки, их нам дали аккурат лет на шестьдесят неспешной ходьбы. А то поизмотаешься в "полетах", сядешь где-нибудь в углу рядом с навозной кучей... - тут Никанорыч кивнул брезгливо в сторону родной конторы, - и загрустишь. И онемеет все в груди твоей. И чернеть начнешь и сохнуть. А черный цвет ядовитый цвет. Разъест.

- Ух, как страшно! - усмехнулся мой друг. Он просто балдел от начальника отдела, который всегда находился в тихом, мягко выраженном запое.

- Да, вся беда, - спокойно сказал Никанорыч, - что вам не страшно.

Жили они тогда на Рулевом переулке, снимая у полуглухой бабульки девять метров в ее двухкомнатной квартире. В комнатенку едва вместили двуспальную кровать, шифоньер и журнальный столик. Остальную мебель пришлось оставить у родителей, до лучших времен.

За бабульку договаривалась ее дочка - нахрапистая торговка-лоточница, и цену ломила несусветную, в долларах и на два года вперед. Но взяла и поменьше, и в рублях, и за три месяца. Но при этом была так зла, будто ее прилюдно лишили невинности и, главное, совершенно даром.

- Черт с вами, живите, только матери раз в неделю тарелку супчика наливайте, - и, утопив деньги между двух обширных грудей, удалилась.

Не знаю, что она сказала своей матушке, но каждый раз, когда молодые готовили, бабулька являлась на кухню и терпеливо сидела с пустой миской на коленях.

- На кой она тебе сдалась, - возмущался муж, - что ты ей наливаешь всякий раз, уже привадила. Мы втроем живем?

- Не знаю, жалко ее, - отвечала она. - Дочь ведь ни копейки ей не оставила.

- У нее же пенсия какая-нибудь.

- Вот именно, какая-нибудь. И вообще отвянь от меня с этими разговорами, - сразу злилась она. Сам заткнул их в эту дыру и теперь то ему не нравиться, это! Ходит, обиженный, будто все кругом ему должны. Видите ли, квартиру свою теща не разменяла.

- Ты просто не хочешь понять мою маму, - выговаривала она. - Пожилой человек, два мужа ее оставили. Пока она не верит, что мы будем с тобой жить долго и счастливо. А квартиру свою трехкомнатную она двадцать лет ждала!

- И плевать, - отвечал муж, валяясь на кровати с магнитофоном в обнимку. - Пусть смотрит, как ее дочь по чужим квартирам мыкается.

- Она от этого еще больше озлобится, тебя же будет считать непутевым, дурачок! И ты вообще от нее тогда ничего не получишь!

- И не надо ничего! Никто не даст освобожденья, ни бог, ни царь и не герой... дальше помнишь?

Тогда она вскакивала и убегала на кухню.

- Иди, вытри слезки о грязный бабушкин фартучек! - кричал он, выворачивая ручку громкости до упора. - Покорми ее вторым ужином и она до рассвета тебя утешать будет!

Васильковое поле на обоях было вытоптано вконец. И запах шел от них как от старого лежалого белья, еле различимый, но упорный. Он отвернулся от стены и выключил магнитофон. С кухни не доносилось ни звука.

"Сидит, рыдает втихомолку, - подумалось ему. - Выведет из себя и потом играет в оскорбленную добродетель. Она, видите ли, милосердная, жалостливая, а я деспот, сатрап и совершенно бездушная личность. Где эта бабулька шестьдесят лет шастала, что на тарелку супа не заработала? Дочь у нее стерва. А кто ее растил? Фрукт ведь с собственного огорода. С ложечки выкармливала. Все для нее одной. И так виновата, что без отца оставила. Жалела кровиночку. И лупила, поди, как сидорову козу. Как же, я на тебя жизнь положила, на двух работах надрывалась, чтоб у тебя как у всех людей было... хм, уж если кому жизнь отдашь, так взамен две сдерешь".

Хорошее настроение, если оно и было, исчезло напрочь. Он встал с кровати и сразу оказался перед противоположной стеной. Ни гантелями размяться, ни гостей зазвать.

"Тут бы посидеть, подумать в обнимочку, как мы до такой жизни докатились, что сидим в раскольниковском пенале, глухих нищенок кормим и царапаем друг другу сердца... Пойду, успокою свою страдалицу...".

А страдалица между тем давно уж тихонько оделась и вышла, не затворив за собою дверь, чтоб не прогреметь замком. И сейчас сидела в креслах плюшевой обивки у Таньки Муратовой. И от ложечки коньяка, добавленной в кофе, мягкое тепло растекалось по телу и яснело в голове.

Танька, вся красная, нервная, рассказывала:

- Не мужик у меня, Витя, понимаешь, не мужик! Поклюет как птичка за ужином, привалится рядом, словно камыш подрезанный, вздыхает, ручку поглаживает и в плечико целует. И так часами. Или уйдет в детскую и картинки с Машей раскладывает, тоже часами, пока спать всех не разгоню. А уж в постели...

- Что тебе еще надо, не пьет, не курит, директор фирмы...

- Мужика мне надо! Этот ляжет, обнимет, а от него молочком пахнет, манной кашей... Тьфу!

Беглянка рассмеялась:

- Что нам дано, то... меньше коньяком увлекайся!

Танька недовольно поморщилась.

- Сопьешься с такой жизни! Я хочу, чтоб мужик домой зашел. Вот только снял обувь, прошелся по комнатам и чувствовалось - хозяин. Обнял - чтоб косточки все затрещали, чтобы я у него на руках таяла... а мой? Я уж не помню за что, разок впечатала по морде, так веришь, два часа на кухне сидел и плакал! Что ты будешь делать, а?

- Тань, тебя б в нашу коммуналку, мигом проблемы бы сменились...

- Я тебе говорила, смотри, за кого замуж выходишь! - мгновенно отреагировала Танька и с любопытством уставилась на нее. Они дружили еще с ясельной группы детского сада, десять лет в одном классе и уже полтора года ее любимица замужем, но ни разу, ни одного разочка, она не слышала от нее ни малейшей подробности их семейной жизни. Интересной подробности. Но ведь ясно, живут плохо. Без копейки денег, без квартиры, муж в какой-то конторе за стольник в месяц напрягается... И ни слова, ни жалобы. Придет, посидит, помолчит и уходит опять к нему, в какую-то будку собачью, которую сняли на самом краю города...

- Ну, а твой что думает?

- О чем? Он у меня много думает, - улыбнулась она.

- Как дальше жить будете? Цены все вверх, квартир задаром давать уже не будут...

Танька перечисляла и будто не говорила, а маленьким острым молоточком тихонько стучала по темечку... ласково, душевно, а острием буц, буц, буц...

И возражать нет ни сил, ни желаний. А что сказать? Все вроде бы так, верно говорит, справедливо и вместе с тем, будто о совершенно незнакомых людях.

Что ей сказать? Что любит она своего непутевого так, что любить готова где угодно и в чем угодно? Что того, что бывает между ними ночью достаточно, чтобы претерпеть и самый дрянненький денек? Так она и сама не знает, любовь это или постыдное влечение тел. Ей очень не нравится то, что он делает днем, но она без ума от того, что он делает ночью! Об этом и сказать невозможно. О, как он мне ласкает грудь, как он мне целует ноги! Так что ли? Стыдно, пошло... Если б кто-нибудь, добрый и умный точно бы определил, что есть любовь! Чтоб не мучиться, не гадать и не метаться!

Бедная девочка даже одно время считала, что по природе своей - шлюха! До двадцати лет прожила и не знала, что она шлюха, что о ночной жизни она будет думать даже днем, даже на работе! Она сидела у директрисы, полной бабище с плотными черными усиками и львиным рыком в голосе и вдруг с ужасом ловила себя на том, что в упор рассматривает ее и представляет, как это у них с мужем происходит. Снимает ли она трусики сама или он, пыхтя и отдуваясь, стаскивает с ее необъятных бедер; сразу ли накрываются одеялом или рассматривают, целуют друг друга...

И тут она так краснела, что слезы выступали. Как она в себе ошибалась все прошедшие двадцать лет. Девственница, первый поцелуй в шестнадцать, первая близость после загса... лицемерка, да ей не в библиотеку, ей на панель надо идти работать! И начинала ненавидеть своего мужа - это он ее сделал такой, это он превратил ее в самку, в распаленное животное! И эта вспышка ненависти так изнуряла ее, что она несколько дней жила в бессилье и отупении, отказывалась от интима, затевала на ночь грандиозные стирки и мытье полов, а потом завертывалась в одеяло и лицом к стене, чтоб только не чувствовать исходящий от него жар, а потом... потом обречено понимала, что это бесовское пламя горит именно в ней и ее мальчик не причем... Ну, где же тут любовь!? Какое тут слиянье сердец, когда она готова задушить его в своих объятиях, когда он ей нравиться весь, целиком, от взъерошенной макушки до шершавых пяток!

Вот почему она ничего не могла сказать подруге.

Темнело, снег между высотками домов мерцал синими и розовыми огнями, огни были повсюду: горели мозаичные узоры многоэтажек, темно-малиновым светились киоски, таинственно-сиреневым сияли витрины магазинов, и волны оранжевых и белых огней катились по проспекту вдоль желто высвеченных тротуаров. И великое множество народу в этот ранний вечерний час...

- Красиво зимой в центре - каждый вечер Новый год!

- А, некогда таращиться из окна, - отмахнулась Танька. - Пошли на кухню, сейчас мои придут.

Пришел Танин муж, привел с собой крохотную заснеженную принцессу. Счастливую, с огромным пакетом из "Макдоналдса" и с маленькой голой куколкой - только ее ножки торчали из кармана меховой шубки.

Потом ужинали, выпили еще по маленькой. Витя не был нахрапистым делягой и как оказался в новых русских, даже сам не очень понимал. Когда их филиал "оборонки" приватизировали, то директор ушел в хозяева, а он, как первый зам в директора. И за то, что при социализме платили гроши, при капитализме стали платить немалой валютой. А каким был - тощим, стеснительным физиком в очках с сильной оптикой, таким и остался. И пил, действительно, одно молоко. Давно. С тех пор, как ему отняли часть правого легкого, пораженного туберкулезом.

Танька долго не отпускала ее. Все жалилась на судьбу, и даже разочек попробовала заплакать. А неумолимое время давило на стрелки часов и лишь к одиннадцати, утешив подругу, она выбралась к остановке.

"Ба, это я только к двенадцати буду! Точно убьет, - трусливо подумала беглянка и тут же приосанилась. - Пусть попробует. Подумаешь, разочек задержалась. Ему с приятелями и до двух можно, а мне? И мне... можно. Он мне муж, а не хозяин. Крепостную нашел". Но она чувствовала, что не права, и трусила, ох, как трусила. Тем более что какой-то странный прохожий за ней увязался. Куда она, туда и он. И все курит, курит. Не отстает и не приближается. Словом, по лестнице на свой четвертый этаж она взлетела как на крыльях и впопыхах долго толкала дверь, пока не сообразила, что вначале ее надо бы ключом открыть.

Не найдя своей страдалицы на кухне, мой друг толкнул дверь к бабульке, но та в горьком одиночестве сидела перед телевизором и даже не обернулась.

Прошел в комнату, встал, сунул руки в карманы и приподнялся на носках.

"Так, ни слова, ни полслова. Точно меня и нет вовсе. Побежала к мамочке или Таньке жаловаться. А что ж такого обидного ей сказал? Даже дурой не назвал, хотя она есть дура. Нет, еще не дура, а дурочка. Маленькая, капризная дурочка. На что наши отношения меняет, на грязь, раздор? Чтоб вся ее родня дрязги наши смаковала? Так в первую очередь над ней будут смеяться. Немного пожалеют, а потом будут смеяться - что ж ты за такого изверга замуж вышла, куда своими маленькими красивыми глазками смотрела?".

Он шагнул два раза и оказался у окна, круто развернулся, еще два шага и дверь. Хотел пнуть ее, но вспомнил - дверь чужая, а денег на ремонт филенки нет. И шепотом выругался.

Его жена еще никогда таких наглых и откровенных демаршей не предпринимала. Надо же, тайком одеться и смыться! И куда в девять часов вечера, а? Может, уже договоренность с кем-то имелась, может ее настроеньице как раз с этим и связано?".

И мысль эта показалась ему настолько же чудовищной, насколько и правдоподобной. Точно, все сходится. Из ее никчемной библиотеки вполне можно и в три уйти, а она в шесть, полседьмого - каталог они там составляют, работы много, пальчики даже устают. Это еще проверить надо, с кем и что она составляет, и от чего ее пальчики устают...".

Мгновенно возникли и второе, и третье подозрения... он припомнил, как она тщательно красится перед уходом на работу - реснички подведет, лаком ноготки аккуратно покроет, на губы тонкой полоской помаду нанесет. А уж одевается - дух захватывает. И спрашивал он ее вежливо, издалека - к чему, мол, такие наряды? Отвечала - куда ж мне еще одеваться, я ведь только на работу и хожу. А придет, в балахон нырнет, который и халатом трудно назвать, и носится у него перед глазами. Муж любой стерпит, любой съест, на то он и муж, профессия у него такая. Так вот где собака порылась! Читатель новый появился на абонементе; библиотека, место проходное и кто обратит внимание, что за книгу они обсуждают - "Войну и мир" или "Кама сутру".

Ох, как его перекорежило от последних его мыслей, тем более что он с все возрастающей горечью понимал, что он прав, тысячу раз прав. Это ее безразличие к совместным планам, а эта фразочка, что теща не верит в их долгую счастливую жизнь... вот к чему это говорилось, какой же он самонадеянный слепец, как же он был близорук! Все сходится - пожила годок, видит, что шалаш и шалаш на долгие годы, а девочка серьезная, умная, красивая, неужто за инженеришкой, да еще недоученным пропадать, пока есть еще время, пока детьми не связаны - задний ход, перышки почистить и на токовище, не спешить, посерьезнее вариант найти, а что, теперь женщина, приоткрылись кой-какие тайны, слетел таинственный покров... уже ничто так сильно не страшит, и уже ничто так сильно не манит!

Он вдруг представил, как трещит, разламываясь его лоб, и острые молодые рожки лезут сквозь окровавленные волосы... И Бог знает до чего бы додумался, но очнулся от того, что, откинув штору, стоит у темного холодного окна и тупо глядит на что-то белое, неотвязно маячившее перед ним. Что, что это? Холодный призрак одиночества, саван, в который завернули его мечты, что? И лишь потом до него дошло, что за окном - снег, чистый белый снег, искристый, мягко переливающийся небесной синевой. И следы на нем были затоплены теплым желтым светом от горевших повсюду оконных проемов домов.

Ярко-зеленые фигурки цифр под темным стеклом электронных часов как нарочно застыли в одном узоре - десять тридцать. Он уж раз двадцать посмотрел на часы, а там все те же проклятые десять тридцать. Что ты будешь делать, ну, протест, ну, срочно понадобилось бунт устроить, но одной-то зачем брести по мрачным городским трущобам? Кто знает, из какой подворотни вырвется слепая пьяная нечисть? И от одной этой мысли ему уже стало не до шуток! Хотя б сказала, куда пошла... И тут совершенно чудовищные картинки полезли ему в голову - ножи, бешено летящие грузовики, заброшенные колодцы, оцинкованные столы городского морга, гробы, цветы на могилках... Еле успевал дух перевести! Мой друг и не подозревал в себе такого буйного пламени воображения!

Господи, куда бежать, если случится это непереносимое вдруг? Откуда и куда звонить? Даже если он и найдет телефон-автомат в каком-нибудь закоулке, у него же нет ни одного нужного номера, да и где узнать, какие номера нужны? В какие больницы свозят пострадавших, а если и медпомощи уже не требуется, то кто и с какого черного телефона ответит ему?

"Послушай, - неожиданно холодно и иронично сказал он самому себе, - сидит твоя женушка у мамочки, неспешно чаи гоняют, говорят о том, о сем, а ты тут с ума сходишь! Переночует в девичьей кроватке, а завтра с раннего утра домой. И нечего чушь городить!".

И в пятнадцать минут двенадцатого мой друг сидел на краешке кровати с железным выражением лица и смотрел в журнал "Огонек". Что он там видел, я не знаю, но позже он уверял меня, что был спокоен и равнодушен, точно дохлая рыба в морозилке.

Вечерний шум в соседних квартирах стихал, дробясь на отдельные, различимые всплески: где-то забился в истерике кран под чересчур мощным напором воды, задребезжали тарелки, слагаемые на мойку, неприятный, как утренний будильник, прогремел у кого-то входной звонок... под торопливыми шагами проскрипели над головой половицы... и ни одного стука с подъездной лестницы!

Он крепко сжимал журнальные страницы, но по-прежнему не видел их. Никогда он не подозревал, что так постыдно слаб! Что вся его сила, вся его решимость, вся его побеждающая уверенность находится не в нем, нет, а в этой маленькой упрямой девчонке! Ушла она и... и нет его!

А ее все не было, не было, и мой друг почти уверился в том, что она больше не придет. Хоть голову об стену разбей - не придет...

Она пришла. Скромно опущенная головка, беглый трусливый взгляд... долго расстегивала шубку, преувеличенно громко рассказывая, как многолюдно и не страшно на улицах, как троллейбусы с холодно и пусто освещенными салонами проносились мимо и мимо остановки, и когда она сделала паузу, потому что у нее закончилось дыхание, муж подошел к ней, отводя глаза в сторону и так крепко обнял, что она мгновенно поняла, что говорить ей в этот вечер больше ни о чем не нужно!

Об их жизни в Рулевом переулке он всегда будет мне рассказывать с нескрываемым отвращением. И ссорились они как бешенные, и жили скучно, тесно, и такая непроходимая топь - и вокруг, и между ними, и в будущее, с какого бы пригорка не взгляни - болото и болото на многие версты, и невозможно было понять, почему они вместе, если вместе им так плохо! Казалось, сделай буквально один шажочек назад - и ты опять в уютной квартире, в своей комнате, и не надо думать, что на завтрак, а что на обед, и мама привычно проверит воротничок твоей рубашки - не пора ли ей в стирку, и у отца, если он встал с той ноги, всегда вытянешь червонец-другой на фуршетик с друзяками, и каждый вечер манит розовой тайной - вдруг именно сегодня очередная неприступница решит в своей спаленке, светлой от нежного света уличных фонарей, показать тебе ножки выше колен... как он, идиот, мог кинуть такую жизнь?

Я лишь вежливо улыбался в ответ на его излияния. Мой друг дрожал как воробей, которого вытолкнули первый раз из гнезда, и сидит он, покачиваясь на голой ветке, одинокий, изумленный, и северный ветер ежит его мягкие перышки... Как я тогда ясно видел, что он, действительно, стоит на пустыре и, хочешь, не хочешь, придется ему строить собственный дом! И сколько шагов он бы ни делал назад, все равно окажется на пустыре перед грудой свежеповаленых бревен!

Он и сам это прекрасно сознавал, и жаловался так, к слову, чтоб не думать о самом больном для него. И ничего не жалел он в досемейной жизни - рубашки и сейчас ему жена стирает, с квартирой рано или поздно повезет, а уж за красивыми ножками далеко бегать не надо, рядом, только наклонись и обними... От чего на самом деле кипятился, так это от патологического упрямства жены, с которым она никак не хотела понимать его! Во всем: и в мелочах, и в главном, центральном для их жизни!

...не хотела понимать, упрямица! Она вообще на него посмотрела, как на дурака, когда он предложил ей уйти из библиотеки. Сама пришла бледная, усталая, сидела на краешке кровати и пила вторую чашку крепкого кофе. Он первый раз увидел серые тени на ее лице и испугался.

- Что, не нравлюсь? - тихо сказала она. - Не смотри на меня, я сейчас плохо выгляжу, - и отвернулась.

- Укатали сивку крутые горки? - с начинающимся раздражением спросил он, присев рядом. - И за какие блага так люди выкладываются на работе? Вам теперь зарплату в баксах выдавать начнут или трехкомнатную квартиру обещали дать каждой дурочке, которая на них работает?

- Перестань... гости на завод приезжают, для них литературу готовили, выставку по истории оформляли... еще маеты дня на три. Налей мне кофейку, пожалуйста.

- Даже не думай, - сказал он, ставя чашку на пол. - Если ты совсем с ума сошла, то я еще держусь.

- Тогда я спать буду, - стянула с кровати накидку, вышитую райскими птицами, завернулась в нее и уткнулась носом в стену.

Он встал, прошелся до двери. Выглянул в коридор - бабулька молча стояла у кухни с пустой тарелкой в руках и кротко глядела на него. Вернулся, подошел к окну. На узкий подоконник и присесть было нельзя, и он в гневе задернул шторы.

Райские птицы молчали.

Прокашлялся.

- Может, тебе что-то нужно?

Лишь через минуту она отозвалась:

- Свет, погаси, пожалуйста.

- Пожалуйста, - щелкнул выключателем и остался стоять один, как дурак, в темной комнате. Время - восемь вечера.

- И что, дальше? - саркастически спросил он в темноту. - Так и жить будем - приходить с работы и мешками на кровать? А ради чего ты там выматываешься - ты себя не спрашивала? Нет, если нужно, ты жертвуй, жертвуй собой, мною, нашими отношениями, только никогда не забывай при этом отвечать на маленький, крохотный вопрос - ради чего?

Кровать запружинила, райские птицы запереливались серебром, но промолчали. Он сел.

- Думаешь, мне не жаль тебя. Бледненькая приходишь, усталая...

Она приподнялась на локте.

- Помолчи, пожалуйста, а? Мне хотя бы пятнадцать минут отлежаться, и встану я, есть приготовлю, и рубашку на завтра поглажу...

- Да разве я тебя об этом прошу!? - чуть не закричал он. - С кем я дальше жить буду, если у меня тебя нет! Всю тебя забирает работа и какая работа? Книжки с места на место перекладывать за девяносто рублей в месяц! И ни просвета, ни прогала впереди! И через десять лет будешь перекладывать, и через двадцать... самая лучшая часть твоей жизнь так и погаснет там, между пыльными стеллажами. Беги, дурочка, беги туда, где хоть что-то светит...

- О, господи, из-за пятнадцати минут такой скандал устроить, - простонала жена, сбросила с себя райских птиц и села к стене, обхватив колени. - Ты хоть сам понимаешь, чего ты несешь? У тебя что ли просвет, это у тебя прогал? Ты же такие точно бумажки с места на место перекладываешь.

- Правильно! - с жаром подхватил он. - И буду перекладывать до тех пор, пока мы с тобой не перестанем нашу телегу в разные стороны толкать.

- Ничего не понимаю, - с тоской сказала она и посмотрела на огромный светящийся прямоугольник окна. - Тебя все во мне не устраивает - в чем я хожу, куда хожу, чем занимаюсь, и жена я плохая, и работа у меня никудышная. Сказал бы сразу - я тебя больше не люблю, и все было б понятно. А то прячешься за какими-то мелочными придирками...

О, как ему стало плохо от таких ее слов! Даже затошнило где-то под ложечкой, и он долго не находил, что ему возразить.

- Пусть так. Пусть я тебя больше не люблю, пусть мы теперь чужие, - сказал он с предельным равнодушием, на которое был способен в тот момент. - Но одновременно - жить вместе и жить по отдельности, - у тебя ни с кем не получится. Если б за твоей работой было б общее для нас будущее, да я б по вечерам на цыпочках вокруг тебя ходил, кофе в постель подавал, стирал и готовил!

- А вот просто ради меня ты не можешь этого делать? А? - устало спросила она.

- Я не могу развернуться только потому, что все время думаю, что нам сегодня поесть, что завтра... нет будущего, когда все время думаешь о настоящем. Если б я мог опереться хотя бы на полгода на твою зарплату, я б такие дела протолкнул, что не пришлось бы нам ютиться в этой конуре, не пришлось бы постоянно пересчитывать копейки и по вечерам ради ужина расхаживать по родне! Ты это понять можешь?

- Мне что, уйти с библиотеки на завод?

- Господи, как примитивно! - едва не застонал он. - Я этого не говорил! Ты хотя бы не выматывайся так. Получаешь свои девяносто и работай на эти девяносто.

- Но ты же все равно на мою зарплату не сможешь "опереться".

- Зато по вечерам мне не придется сидеть в темноте у постели больной жены и поить ее из ложечки лекарствами. А до этого совсем недалеко... и, между прочим, я на девушке женился, а не на рабочей лошадке, которая загнанной приходит в свое стойло!

- Хватит! - сказала она и включила настольную лампу. Они оба зажмурили глаза, таким ослепительным показался им свет. - Я, может быть и дурочка, но не настолько, чтоб сидеть и выслушивать твои оскорбления!

- Нет, не хватит! - прошипел он яростно и погасил лампу, да так неудачно, что она свалилась за спинку кровати.

- Ты чего взбесился? - испуганно прижалась она к стене. - Что я тебе сделала?

- Вот именно, ничего не сделала, ничего! Когда я делюсь с тобой планами, что мне пора уходить с завода, пора, наконец, какой-то капитал наживать, ты только киваешь, как китайский болванчик, гладишь меня по головке, мол, давай, милый, лети... а сама хоть какую-нибудь помощь предложила? Мол, потерплю, перебьемся как-нибудь, пусть посидим на хлебе и воде, зато потом... Нет, ты ничего не возразишь, лишь грустно вздохнешь, оглядывая наш пенал, грустно посмотришь в кошелек...

- Я что, смеяться должна, копейки считая?

- А сама бежишь от меня на работу и допоздна, до изнеможения... а заболеешь? И вместо своих грандиозных планов мне сидеть у твоей постели и с ложечки тебя кормить?

- Ну, хорошо, - голос ее окреп, - а мне можно сказать?

- Говори, - махнул он рукой, - глядишь, что-то интересное услышу.

- Ничего ты о нас, женщинах, не знаешь! Нет у нас завтра. Лет десять-пятнадцать мы еще нравимся, а потом мы не женщины, а бабы! Замызганные в очередях, с красными от постоянных стирок руками, с головой распухшей от вечных забот... Да завтра ты на меня и не посмотришь, когда я буду среди детей и грязной посуды по кухне бегать! Но ты этого понять не можешь... хороший мой, ты настоящим хотя бы немножечко поживи, хотя бы один день!

- Кому нужно такое настоящее, - пробормотал он и отвернулся.

Она попыталась обнять его за плечи, но он резко дернулся и встал.

- Отговорки. Свою лень и недомыслие прикрываешь. У таких, как ты, действительно нет будущего. Хорошего будущего. Что ждешь, то и получишь. Только к твоему будущему я не хочу иметь никакого отношения.

- Я не напрашивалась, - резко ответила она, - и не напрашиваюсь.

- Мне, что, можно уйти? - с убийственным холодом спросил он.

- А тебя никто и не держал. Что тебе делать с загнанной лошадкой без будущего в этом стойле?

- Тогда прощай.

- И тебе прощай.

"... как хочешь, - думал он хладнокровно, разыскивая на вешалке свое пальто, - свет он не хотел включать, чтобы не видеть жену, уже бывшую, - тебя работа интересует, а меня - семья. И зачем ты замуж выходила, я не понимаю. Доказать тебе ничего не докажешь, ради нас двоих ничем жертвовать не хочешь, что ж, нравится быть одной - будь одна. Я тебе не папочка, воспитывать не буду. Лучший воспитатель - одиночество: все твои острые углы, как грубым напильником стешет..."

Оделся, застегнул молнии на ботинках.

"За вещами с утра зайду, когда на работе будет... чтоб ни слез, ни скандалов, ни этих упрашиваний - я исправлюсь, прости, мой милый, я была не права..."

На самом деле никогда он от нее ничего подобного и не слышал, но ему казалось само собой разумеющимся, что именно так она и начнет говорить, повиснув у него на шее.

Осторожно затворил за собой дверь в ненужную теперь никому комнату и решительно вышел, напевая про себя - сомненья прочь, уходит в ночь отдельный, десятый наш десантный батальон...

Спустился на улицу, закурил, пальцы не дрожали, мысли ясные, строгие... Выходит, вовсе не ссора это была, а давно назревшее решение, выход из тупика для них обоих, раз он не испытывает ни малейшего волнения. Он взглянул на небо, низко, тяжело висевшее над плоскими крышами высоток; мутное, кое-где подкрашенное желтыми разводами дыма, ползущего с труб автозавода... и сплюнул от отвращения - где живем, где живем!

"Что-то я поздновато развелся", - подумал мой друг, ежась от полночного ветерка, пробравшегося ему за воротник наспех застегнутого пальто. - "И опять ей хорошо, а мне через весь город к предкам тащиться". И тут в нем вспыхнула такая ненависть к бывшей жене, что даже перехватило дыхание. "Сказала бы, утро вечера мудреней, ложись спать, мой хороший, а завтра разберемся... нет, ни одного шанса нам не оставила! Ведь если я сейчас три часа отмахаю с автозавода до Мещерки, то ни о каком прощении не может быть и речи... а, тем лучше!".

И он зашагал к родителям, убыстряя и убыстряя шаг, поскольку неведомая сила, глупая, ничего не соображающая, так и подмывала его повернуть назад.

...пусть я тебя больше не люблю - эти слова убили ее наповал. Ей даже плакать не хотелось. Легла, свернулась клубочком и неожиданно, к стыду своему, крепко заснула.

Увы, мои друзья расстались друг с другом. На целых три дня, которые каждый их них прожил как в насквозь промерзшем аду.

Он не пришел за вещами ни на следующий день, ни на другой... Отчего то ему было стыдно, поскольку уже назавтра вся ссора ему казалась глупой, ничтожной, и он даже не мог вспомнить из-за чего все началось. Ну, пришла жена с работы усталой, раздражительной, так посиди рядом, погладь, успокой, накорми и спать пораньше уложи, тоже мне, нашел самое удачное время для разборок... нет же, сам устроил нервотрепку, идиот, что попало наговорил... и так ему после всего глядеть на себя было противно, что уже к вечеру он с Вовчиком с такой силой накушался водки, что потом его полночи рвало и, сидя на ледяном кафеле туалетной комнаты рядом с белой башней унитаза, он тыкал в себя указательным пальцем и шептал, икая:

- Вот теперь ты настоящий - дерьмо и выглядишь как дерьмо. Полнейшее соответствие между формой и содержанием! Количество перешло в качество, и этому качеству место только в сортире!

Вовчик царапался в дверь и канючил:

- Выходи, а, выходи...

А он грозил ему пальцем и, по слогам выговаривая, поскольку быстрая речь ему что-то не давалась, объяснял:

- Философы, брат, всегда правы... такое содержание, как я, способно изгадить любую форму. Прости, брат, не выйду я отсюда... это моя родина!

И еще что-то нес, о чем вовсе не следует говорить, и так мой друг, наверное, низко пал в ваших глазах. Но я предупреждал - истина, одна только истина в моем повествовании. Ведь у каждого человека есть зеркало, в которое он смотрится. И не дай Бог, чтоб оно было с изъяном!

Он вернулся. Вежливо кивнул бабульке, и вошел, даже не загадывая, как его встретят и встретят ли... Он так устал думать, переживать за последние дни, что ни одной мысли в себе не находил... лишь краешек сердца давила легкая обида - ни разу не позвонила, ни разу не пыталась узнать, что с ним, будто он легко вошел в ее жизнь и так же легко вышел...

И когда открыл дверь, то такой светлой зимней свежестью дохнуло ему в лицо, точно здесь стало намного больше воздуху, чем на всех улицах города. Мало того, он совсем не узнал их убогий пенал - эта комната была высокой, чистой и в ней так сияло, что он с непривычки прищурился.

Отложив в сторону вязанье, жена сидела, скрестив ноги, на кровати, среди райских птиц и улыбаясь, с едва заметной насмешливостью смотрела на него.

- Привет, - тихо сказала она.

Отчего так светло? И лишь через мгновенье его озарило - стены были оклеены новыми обоями - узорные полоски обвивали невинные белые розы.

- Сумасшедшая, ты что, сама обои клеила? - простонал он.

- Немножко Танька помогла... и знаешь, что я еще сделала... ты меня простишь?

- Что?

Он свалился у входа на стул, поскольку у него закружилась голова. Жена села к нему на колени, такая чистая, невесомая, словно снежинка. Нырнула руками за его шею и прошептала:

- Прости... я сапоги себе купила. Точно мой размер попался. И у нас теперь совсем нет денег.

В ответ он нежно обнял ее, бережно-бережно прижал к себе и, наконец, в совершенно обалдевшей голове появилась первая мысль - ничего не надо, ничего... там, где она, там и есть его дом. Навсегда.

Часть четвертая

...они еще не жили вместе. Да и не могли до свадьбы - девочка она была ой какой неприступной!

- Ну, надо же быть такой ненормальной! - ругался он, возвращаясь со свидания, доведенный ее ласками до бешеного каления. Аж в глазах плыло и ноги сводило. - Нам что, по пятнадцать лет, что бы в люблю играть? Кому она на фиг нужна со своими причудами - потом, потом... Когда? Когда рак на горе свистнет? Так он уже столько раз свистел, что охрип, бедный, и уши у него заложило! О, горе мне, о, бедный я! - стенал он в сиреневых сумерках ночных улиц. И - непостижимо - был при этом счастлив, словно идиот! И как у него горели ладони от прикосновения к ней, и какой волшебный запах шел от кончиков пальцев –запах ее тела!

"Ненормальная" вовсе не догадывалась о его мучениях. Ей своих хватало.

- Ну, и дура, - говорила ей Танька, - ты одна такая осталась. Точно тебе говорю, таких дурочек, которые бегали бы вприпрыжку в двадцать лет со своей девственностью - нет.

Она начинала оправдываться, просто так получается, не чувствует еще в себе такого желания, да и с кем? Хотя на самом деле и чувствовала, и ночами не спала, забивая подушку под низ живота, но даже представить, что когда-нибудь это произойдет - было до невозможности страшно. И все говорили - больно, больно. Кто-то тяжелый, потный навалится на нее и... фу!

- Это глупые, вредные ассоциации, - наставляла Муратова, - тебе надо к сексопатологу.

- Все, отвянь! Не хочу больше тебя слушать! - она затыкала уши и убегала от подруги. А потом кричала из соседней комнаты: - Это тебе надо к сексопатологу, ты совсем на мужиках помешалась!

Танька хохотала:

- Вот напою как-нибудь и подложу под твоего студента. Всю жизнь потом благодарить будешь.

Хотя, как ни странно, никогда ее подруга великой трахальщицей и не была. Так, когда-то, с кем-то и совсем случайно, и даже долго не могла понять, что же все-таки меж ними произошло. Потом его бешено любила и ненавидела одновременно, потом решилась идти за него замуж, а еще потом выяснилось, что после этого замуж идти и необязательно, зато она такой бывалой женщиной ощущала рядом со своей подружкой-дикаркой, что ты!

Он убегал от нее, садился на лавочку у подъезда, и осенний ветер никак не мог остудить его разгоряченную голову.

- С ума от нее сойдешь! Ее уже давно пора кидать. Ты просто на ней зациклился, потому что она никак перед тобой не разденется! Все, хватит, может, она в монастырь собралась, так что, ты за ней и туда попрешься?

Резко вставал, смотрел с ненавистью на ее окно, излучающее обворожительный розовый свет, отворачивался, делал несколько шагов, потом решал покурить напоследок, курил и очень медленно, так что, сигарета сама дотлевала до фильтра и... как послушный песик возвращался. Стучал, смущенно оправдывался, что мол, срочно надо было приятелю позвонить, вот он сорвался и побежал... Она долго держала его у порога, испытывающе поглядывая на него - не замечала раньше, что он такой бешенный - и задавала незначащие вопросы, пока мать ее не начинала кричать из комнат, что стоите, сквозняк пускаете...

- Ничего, мама, здесь кой-кому охладиться надо, - смеялась она, принимая от него куртку. - Проходи... ты от меня всю жизнь бегать будешь?

И как-то раз он решил высказаться. Начистоту. Без недомолвок. Прям в лоб. Чтоб раз и навсегда покончить с этой темой. Нет, так нет. Пусть объяснится. Издевается она над ним или что? Нет чувств с ее стороны и нечего ему у ее колен пресмыкаться. Он еще лучше себе девочку подыщет. Тинейджера нашла. Чуть рука ниже спустится, сразу за запястье хватает. У самой дыхание вот-вот оборвется, а все нет, нет и нет!

Неделю готовился, шлифовал отобранные слова, а вышло случайно, путано и где? На остановке...

Стояли, ждали, косил мелкий беспорядочный дождь, стемнело, все кругом мокрое, скользкое, хмурые взгляды стоящих рядом, и он неожиданно купил ей в киоске пять гвоздик в блестящей станиолевой обертке.

- Почему белые? - улыбнулась она, принимая цветы. - Красные - к любви.

- Тебе - только белые. Знак чистоты и невинности. Любви в твоем сердце пока нет, - усмехнулся он.

Она смолчала, и мой друг подумал, что на его слова не обратили внимания. Она умела это делать.

- У меня руки замерзли, - пожаловалась она, и он послушно взял ее холодные пальчики в свою ладонь. - Можно, я кое-что тебе скажу?

- Конечно.

И она так буднично и просто:

- Я хочу от начала и до конца принадлежать своему мужу. Ему все и отдам.

Он мгновенно прижал ее к себе.

- Осторожно, - возмутилась она, - цветы подавишь!

- А когда ты станешь моей женой? - спросил он, даже не отдавая отчета в том, что именно он говорит.

- Как скажешь...

- Завтра. Я скажу тебе завтра.

Она высвободилась из его объятий, и расправила букет.

- Нехороший, раздавил мои гвоздики.

В этом месте все спрашивают, а что было между ними дальше? Что дальше - дальше все, как обычно. Назавтра мой друг явился к ней в отутюженном костюме и новых ботинках. Она открыла ему дверь с мокрой тряпкой в руке и трико, закатанных до колен.

- Ты чего такой нарядный? - удивилась она.

- Мы же сегодня идем подавать заявление, - объяснил он и прошел в коридор.

- Ты что, серьезно? - захохотала она. - Может, ты еще и меня в известность об этом поставишь!

- Я же сказал - завтра. Завтра уже наступило.

И какое красивое завтра! Они шли к Дворцу бракосочетания и смеялись, как будто им было больше нечего делать. Ни слова о будущем, где и на что они будут жить, ни торжественных слов, ни клятвенных обещаний. Как раз к обеду пошел снег. Первый снег. И когда они вошли в огромное мраморное фойе, их лица были мокры, точно от слез.

- Заполните, пожалуйста, вот эти бланочки, - улыбаясь, сказала администраторша, пожилая, полногрудая тетка в роскошном темно-синем платье с блестками. - И до регистрации паспорта прошу сдать.

- Зачем? - изумился жених.

- Мошенничают много, - туманно пояснила она.

Присели за столик, ручки ни у кого не оказалось, пришлось выпросить у пожилой пары в черном, с похоронным видом сидевшей у окна.

Писали долго, перепортили кучу бланков, и когда невесте оставалось лишь расписаться, она вдруг спросила:

- Ты что, серьезно?

- Еще как, - гордо ответил мой друг.

- Перестань, поваляли дурака и хватит. Пошли отсюда!

И тогда мой друг первый раз в своей жизни поступил как настоящий мужчина - щелкнув браслетом, снял часы и аккуратно положил перед ней.

- Я буду ждать одну минуту. Если не подпишешь, мы выйдем из этой комнаты в разные стороны.

Она добросовестно сидела, и, прищурившись так, что дрожали ресницы, смотрела на летящую к двенадцати секундную стрелку. Затем расписалась и отдала ему бумаги.

Они вышли на улицу. Снег летел, кружился редкой прозрачной метелью...

- Смотри, она тоже невеста!

- Кто? - рассеяно отозвался мой друг.

- Земля. Вся в белом. И этот цвет ей очень даже к лицу.

Крепче взяла его под руку, и он показался ей таким высоким и сильным, каким раньше никогда и не видела.

Мои друзья поженились лишь к Новому году. То думали, какой быть свадьбе - пышной, ресторанной или дома, для своих да наших... то жених никак не мог избавиться от внезапной простуды... то родители просили подождать, пока не наберется достаточно денег...

Сыграли свадьбу скромно, тихо на квартире его родителей. Тихо не получилось, и к вечеру три комнаты превратились в горящий улей.

Друзья вызывали жениха на кухню, взволнованно курили, пуская дым в глаза, и со слезой в голосе требовали:

- Не забывай, а... мы с тобой такие дали прошагали, между нами никто не должен стоять, а..., - и пили холодную водку в таком количестве, словно это их только что сковали брачной цепью.

На свадьбе молодым так и не удалось поговорить друг с другом. Являлись все новые люди, большей частью незнакомые, протискивались к столу... И целовались они под "горько!" совсем не по настоящему, едва соприкасаясь губами, да еще двоюродный брат то ли с его стороны, то ли с ее затеял дурацкий счет их поцелуям...

Тогда он первый раз назвал свою тещу мамой, и это слово мгновенно стало для него чужим, будто лишилось своего главного смысла. Отец сидел красный, как рак, и твердил, разглаживая кулаком колено:

- Дожили, блин, наконец-то дожили...

А теща смотрела на дочь, вытирала платочком сухие глаза и качала головой:

- Какая она у меня красивая, вы только посмотрите, какая красивая!

И никто с ней не спорил.

В первом часу ночи они сбежали, и поехали к ней. Оба трезвые, усталые. И в квартире ее родителей царил беспорядок. Здесь готовили припасы на свадьбу, повсюду тазики с салатами, банки с огурцами, компотами...

По очереди отмывались в ванной от свадебного угара, и в третьем часу прошли в ее комнату. Он сел в кресло, в котором еще так недавно сидел на птичьих правах, вытянул ноги и попросил:

- Давай спать. Твои к утру вернутся и завтра будет такой же кошмарный денек.

Она долго стелила постель, долго надевала ночную рубашку, прячась за открытой дверцей шифоньера... И мой друг засмеялся:

- Не бойся, ничего у нас не получится сегодня.

Она вышла, присела к нему на колени - с него мгновенно слетела усталость - и тихо сказала:

- Я не боюсь... я хочу, что бы у нас получилось именно сегодня!

Все, что произошло тогда между ними в их первую ночь, было просто, естественно, словно они любили друг друга всегда и после мимолетного перерыва встретились, чтоб опять не разлучаться, прожить так, как они прожили первую свою ночь, держа друг друга в объятиях и не смея даже на миг разомкнуть их, и тяжести его тела она совсем не чувствовала... потом они, конечно, смеялись друг над другом и над собственной неловкостью... поскольку, о, позор! - мой друг в свои двадцать два оказался девственником; лгунишка, как он нас всех морочил, мы со счету сбивались, когда он обо всех своих женщинах рассказывал... но это было потом, а в ту ночь перед ними уходила в заснеженную даль неведомая дорога...

И еще, в ту ночь ему приснился сон, нелепый, тяжелый... будто сидит он в маленькой комнате без окон и голову ему жжет крохотная, раскаленная до неестественной желтизны электрическая лампочка; множество гостей снует по квартире, в зале накрытые столы, идет свадьба, и весь кошмар в том, что это свадьба его жены с другим, на которую обязательным гостем приглашен и он. Сидит, обхватив руками голову, череп его трещит, увеличиваясь, он еще не плачет, он лишь тупо спрашивает, почему она уходит к другому, почему?

Он проснулся в поту, с яростно колотящимся сердцем и резко приподнялся... она лежала рядом, и настолько легким и покойным был ее сон, что он даже не слышал ее дыхания. Он поцеловал ее тихо, нежно, как только смог и до рассвета сидел рядом, обхватив руками колени. Ему не хотелось ни обнимать свою жену, ни целовать... ему было достаточно того, что она рядом...

...она лежала под белым одеялом на просторной кровати у окна. Рядом стояла капельница и, как бы долго он не сидел, черная жидкость в стеклянной бутылке, перевернутой вверх дном, не убывала.

Он уже знал, что нет никакого аппендицита, ему отдали ее пальто, поперек которого тянулся ржавый след от кузова автомобиля, который придавил ее у магазина.

- Да мне даже больно не было, - шептала она и силилась улыбнуться. - Только горячо в животике стало, и тут же люди понабежали, подняли, "скорую" вызвали... Не молчи, тебе же врач сказал, что все будет хорошо, правда?

- Правда, - отвечал он сухими губами, - все будет хорошо.

Да, врач сказал... врач сказал, что они смогут продержать ее максимум два, ну, может быть, три дня.

- Родные ее здесь живут?

Он напряженно кивнул.

- Вызывайте.

- Зачем?

Врач, молодой, злой, взвинченный, посмотрел на него в упор.

- Больная неоперабельна. Ляпароскопию делали, там все разъехалось... мы сами не знаем, почему она еще в сознании.

- Может, куда-то отправить, в Москву, например?

- Я сказал, два-три дня. Пропуск в отделение я подписал, дежурить по одному.

- Может, операцию сделать?

Тот отвернулся.

Мой друг тоже помолчал, кашлянул, ему стало очень скучно и противно сидеть на кушетке, застеленной серой, с желтыми пятнами простыней.

- А что ей кушать можно?

- Все, - ответили ему, - все, что она захочет.

"Ну, вот, видишь, не так плохи наши дела, - облегченно подумал мой друг, вставая. - А то прощания какие-то придумал. Размахался диагнозом, как топором в диком лесу. А ей, оказывается, и кушать все можно...".

Он шел по коридорам, поднимался к лифтовым площадкам, и никак не мог попасть на нужный этаж. То вдруг окажется в холле у газетного киоска, то в темной зале рентгенотделения... и постоянно трогал свое лицо, точно хотел убедиться, он ли это или кто-то другой несколько минут назад выслушивал какие-то странные вещи.

И когда он, наконец, появился перед дверью ее палаты, на него вдруг нашла такая слабость, что он прислонился к стене и его всего затрясло. Вдруг до него дошло, что все, что говорил врач - правда, что действительно, там, за высокой дверью умирает его жена... Но, как только он сказал себе это слово "умирает", так мгновенно ему полегчало, - поскольку это слово для него не имело малейшего смысла, и то, что наговорил врач, показалось грубейшей ложью. И к ней он вошел почти твердыми шагами, и даже нечто вроде улыбки появилось на его лице.

Она прожила еще не день, не два, а тринадцать дней, и почти все время в ясном сознании. Ни доктора, ни муж, ни кто-то другой не говорили ей правды, боясь, что это подорвет ее последние силы... Он сидел рядом с ней в палате, приходила родня, его отводили в сторону, кормили, но он никому не давал ухаживать за своей женой. В одном лишь случае ему изменяла выдержка: когда она спрашивала - почему мне не делали операцию? Может с ними как-то договориться, может у них лекарств не хватает? Он вздрагивал, начинал врать о том, что ей сначала надо поднабрать сил, что ждут какое-то светило из Москвы, что гемоглобин должен восстановиться... она терпеливо выслушивала его, а потом брала за руку и спрашивала: почему мне не делают операцию?

И я почти уверен в том, что ответ она знала. И проверяла как раз его - готов ли он, сможет ли перенести разлуку? И когда он убегал, она молилась, молилась не за себя, за него. Господи, дай ему силы. Господи, пусть он выдержит, он еще такой маленький, такой у меня непутевый, в нем только-только силенки стали появляться...

Бедная девочка еще не знала, что ангелы не делают за людей то, что люди должны сделать сами.

А мой друг боялся, боялся до детской трусости, до дрожи в коленках, он в глаза не мог смотреть людям. Он не представлял себе, что она может умереть, что понесут какой-то гроб, что какие-то люди начнут забрасывать его жену землей, потом эти же люди будут сидеть за накрытыми столами, кушать, пить водку, разговаривать между собой... "Не верь, - зло приказывал он самому себе, - не верь, и этого не будет!". Ему говорили, что он должен отойти от нее, что так он сойдет с ума, что интоксикация разрушила ей кору головного мозга и вряд ли она что-либо понимает... а он рассказывал ей шепотом, какой у них будет чудесный сын, игрушек они ему будут покупать совсем немного, чтоб не разбаловался... будут часто гулять втроем... Он почти охрип, но говорил и говорил, боясь, что когда он замолчит, она от него уйдет, навсегда.

А потом за ней пришли.

И для моего друга наступил тот самый день, в который он не верил.

Почему-то в тот день все к нему относились необыкновенно ласково, будто умер он, а не его жена. Все то время, когда шли и шли люди, он просидел в ванной, на детском стульчике и был необыкновенно спокоен, только голову жгло, как от высокой температуры. Потом его взяли за руку, привели в большую затемненную комнату, посадили рядом с узким голубым гробом, сказали, что ему надо проститься, и вышли.

Некоторое время он сидел и молчал, даже не смея глянуть ей в лицо. Потом как-то странно развел руками, весь скривился, худой, небритый и промямлил:

- Извини... обещал быть рядом и...

Она лежала и молчала. Руки ее, такие необыкновенно красивые, были связаны тонким марлевым жгутом.

- Ничего я тебе больше не скажу, - рассердился он. - Не слушала, все бежала, бежала от меня...

Она молчала, и на глазах ее лежали тонкие серебряные монеты.

- Сразу бы сказала, что не хочешь со мной жить, развелись бы... а так-то зачем?

За дверью крикнули, что он должен поторапливаться, что пришла машина... Он быстро наклонился к ней и тихо-тихо, страшно боясь, что кто-либо услышит, сказал ей:

- Я приду к тебе, и очень скоро...

На кладбище, когда все подходили к глиняной яме, в которую уже опустили гроб, я настаивал, ты должен проститься с ней, ты должен бросить горсть земли, и в тот момент он от меня - в первый раз! - отстранился и с улыбкой сказал:

- А почему ты решил, что я с ней прощаюсь?

Думаю, именно тогда я потерял его. Не в тот день, когда он выпил свои поганые таблетки, и когда его мать лежала на полу рядом с диваном со своим первым инфарктом, и никто не мог помочь ей, поскольку все сидели в приемном покое токсикологического центра... нет, я потерял его именно в тот день, когда он произнес эти безумные слова.

Мои друзья ушли... я не знаю, где они сейчас: вместе или, намаявшись друг с другом, разлетелись, не обернувшись и не попрощавшись? Да и не хочу знать. Они прожили свою жизнь, ничего и никого вокруг себя не замечая... Они жили в мире, где есть только двое - он и она.

5 февраля 1999 года

Logo