Город белых паломников

Глава первая

Через площадь от кинотеатра "Юбилейный", там, где начиналась аллея по-солдатски остриженных берез, стояли друг против друга киоск "Союзпечати" и экскаватор. Слегка проржавленный механизм надрывно копал траншею, пятясь и неряшливо рассыпая вокруг себя желтые глиняные комья. Стекла киоска возмущенно позванивали.

В киоске сидел молодой человек с перекошенным от грохота лицом. Он сидел очень прямо, положив худые руки на зажурналенный прилавок и, не мигая, смотрел перед собой. Глаза его были пусты и бесцветны. Возле киоскера к сигаретным упаковкам прислонялась длинная трость с черной эбонитовой рукояткой.

Экскаватор нездорово затрясся и смолк. Из кабины выбрался просторный в плечах мужчина, бесцельно побродил вдоль железной панели агрегата, сплюнул и ушел.

Размягченный тишиной, киоскер хихикнул: плевок машиниста не канул в безвестность - его старательно счищал с брюк синего костюма интеллигентный мальчик при галстуке, сумке на боку и в алых кроссовках. Узкий дипломат был небрежно отставлен в сторону.

Оторвавшись от весьма неловкого занятия, он с веселой улыбкой оглянулся. Никакой реакции со стороны прохожих не последовало. Один киоскер с холодным интересом смотрел на оплеванного.

Паренек выпрямился и, подхватив багаж, широким полувоенным шагом приблизился к киоску.

- Здравствуйте, - сказал он.

ЗЕРКАЛО - 1 (Константин Новгородцев)

Темный ежик волос над чистым прямоугольником лба. Умный, открытый, часто восторженный взгляд карих глаз; удлиненный овал нежного, с румянцем, лица. Красив.

С детства потреблял книги запоем, пока не выучился читать. Спортом занимался лишь под давлением отца и с отвращением изучил основы активной самообороны. Длительное время участвовал в художественной самодеятельности, неоднократно награждался медалями за спасение утопающих.

* * *

- Здравствуйте, - сказал Константин, - у вас нет чего-нибудь о сцене?

- О сцене? - опешил киоскер. - Нет.

Юный артист разочаровано хмыкнул и, помахивая дипломатом, двинулся вниз по улице к старым кварталам многоэтажек.

"О сцене ему подавай... сопля в галстуке! Мужика не обматерил... приезжий, наверное..."

Тут по стеклу забарабанили легкие пальцы и девичий голос пропел:

- При-вет!

- О, Наташа!

Киоскер с удовольствием глянул на свежее нахальное лицо девицы, одетой против моды в настолько короткую юбку, что прохожие пугались и убыстряли ход, обязательно кинув взгляд на неслыханное безобразие. Бесстыжая этим не беспокоилась: в уголках ее прелестных губ таилось легкое презрение ко всему на свете.

- Чего замечтался?

- О тебе, только о тебе...

Она усмехнулась.

- Ладно, я клиента привела. Он диск-жокей из Н-ска. Музыка нужна, и много...

Киоскер немедленно переключил внимание на стоящего поодаль фасонистого паренька в замшевом пиджачке настежь.

- Этот?

- Да... Эдик! - обернулась Наташа. Клиент послушно переменил позицию. Киоскер, взволнованный выходом своей фирмы на новую арену, забыв о трости, выбрался из стеклянного гнезда в редкую тень мобилизованных берез. Там и состоялся краткий деловой разговор:

- Музыка для интереса или для работы?

- Наш интерес весь в работе, - уклончиво ответил клиент. - А почем твой брак идет?

- А вот эти "почем" да "сколько" - не надо. Порядочные люди говорят мне лишь объем да сроки.

- К примеру, раз в месяц по двести-триста кассет?

- Какие вопросы, Эдик! - хладнокровно ответил киоскер, ощущая в сердце жгучую досаду: заказ явно перекрывал все его возможности.

Успокоенный Эдик протянул мягкую, сливочной белизны ладонь.

- Через месяц товар будет?

- Хоп, - сухо кивнул бизнесмен.

На этом они расстались.

- Что делаешь в четыре дня? Может, на пляж?, - возвратившись, спросил он Наташу.

- Посмотрим. Будь на старом месте...

Ее выразительная фигурка долго не терялась в людском потоке. Киоскер, смежив веки, смотрел ей вслед. "Минимум пятьсот-шестьсот монет чистой прибыли! Прикинем... что мы имеем. А имеем мы две приставки - "Маяк" и "AIWA". Чистую пленку под честное слово займем у Ирочки из ПТУ, связи у нее есть... "Свежачок" найдем... Но вот с двумя аппаратами не работа, а каторга...

ЗЕРКАЛО - 2 (Александр Лан)

Коренной мишуринец. Был страстным коллекционером куриных перьев, марок, винных пробок, самих вин, пластинок и кассет. Под влиянием опытных знакомых проникся ненавистью к безвозмездной трате денег и по частям распродал свои увлечения.

После того, как родители уехали очень далеко, работал фотографом, телемастером, художником на шахте... В любых коллективах наблюдал хамство, беспорядок и стеснение свободы творческой личности. Диссидентом не стал - удалился на одинокую должность киоскера.

Глава вторая

Константин стремительно углублялся в просторы чужого города. Редкие витрины, разномастные здания, скандально переполненные автобусы, плакаты и шапки мусора на тротуарах...

За гастрономом он свернул к оживленному в этот предобеденный час проспекту. По другую сторону его красовался девятиэтажный дом, блестяще-нарядный и безмолвный, точно невеста в минутном одиночестве. К верхним балконам лепились галки, закляксив собой ажурные перильца балконов.

- Однако! - искренне восхитился Константин. - Умеем все-таки... - и осекся.

Великолепная тысячетонная громада лопнула как драгоценный мыльный пузырь - беззвучно и бесследно. На ее месте повисло солнце, слепяще ударив по незащищенным глазам. Там собиралась толпа, летели возмущенные крики, и тотчас солнце исчезло - девятиэтажка вновь стояла над проспектом.

Константин сморгнул раз, другой... "Померещилось... две пересадки, ночь в общем вагоне, шесть часов на автобусе... Точно померещилось".

Следуя чьей-то снисходительной подсказке, пересек внутренний двор ресторана "Универсал", преодолел мелколесье небольшого палисадника и сквозь проходной подъезд вышел на замкнутый пятиэтажными домами асфальтовый прямоугольник.

Тишина.

В центре - кафельный бассейн с картофельной шелухой на дне, рядом - блеклых цветов детсадовская беседка. Кругом столбы для бельевых веревок; редкие тени дерев у подъездов, широкие бетонные скамьи...

Взгляд Константина вернулся к беседке. Под крышей в форме петушиного гребешка сидели четыре мальчика и кушали сливочное мороженное. Они блаженствовали: полузакрытые от вожделения глаза, удовлетворенное подрагивание смуглых шей, шлепки молочных капель об пол...

- Приятного аппетита, - развеселился гость. - Не подскажете, где сто шестьдесят второй дом?

Вполне естественный на улице вопрос здесь прозвучал грубо и как-то вызывающе. Четыре лица с непониманием обратились к нему.

- А иди ты, откуда пришел, - сказал, наконец, один, неопределенно махнув рукой. Константин машинально оглянулся и увидел на двери проходного подъезда искомый номер в аршинном исполнении и меловую подпись под ним: "Не входи. Убьем!"

Компания ожидающе всхохотнула. Новичок усмехнулся и внимательно осмотрел шутника.

- Меня зовут Константином. Прибыл к дяде на постоянное жительство, - сказал добродушно, подавая ему руку.

- Федя, - потянулись в ответ два липких пальца.

- Юра, - выдвинул массивную ладонь второй.

- Витя, - жеманно произнес третий, протягивая ступню, обтянутую замызганным кедом. Константин равнодушно дернул плечом и пожал горячую ладошку последнего из них.

- Игорь.

Смекнув, что общий разговор пока не состоится, Константин пошел к дверям с грозной надписью.

ЗЕРКАЛО - 3 (Компаньоны)

Часть А.Федор Махачев, он же Федор I, он же Босс.

Высокий, светловолосый, с обманчиво-равнодушным взглядом. Силен, ловок и прочен от рождения. Движения нарочито замедленны и лишь некоторая порывистость выдает большой заряд энергии.

Рано пристрастился к извинительным слабостям взрослых. Обожает кормить лошадей с руки. "Босс", - уважительно отзываются о нем товарищи, зная его обширные связи с "потусторонним" миром.

Паша Соловейчик.

Энтузиаст и зачинатель массового мотоциклетного движения в Мишуринске. Любимый лозунг - "Технику - молодежи!". За набор польских торцовых ключей готов продать человека. Разумеется, незнакомого.

Очутившись нос к носу с Боссом, был ужасно им разгромлен. В последующей серии поединков добился устойчивого равновесия. Босс, видя, что Паша не так силен телом, как духом, заключил с ним вечное полюбовное соглашение и наградил его ласковым псевдонимом "братан".

Юра Медынский.

"Как только земля таких держит", - приходили друзья в восторг от его слоновьей поступи. Даже вооруженными враги боялись с ним связываться. На спор недавно закинул на крышу школьного спортзала пудовую гирю.

Приветлив, неразговорчив. Мог бы достойно воздать обидчикам, если бы их замечал.

Витя Марьянинов.

- Такую бабу я сегодня видел! - начинает Витюнчик каждый раз на вечерних посиделках. Рассказывает смачно, фантастически ярко, но никогда не лжет, потому что свято верит самому себе.

Невысокий и неутомимый, с копной жестких соломенных волос, в школе он имел кличку "Божий одуванчик", или просто - "Дух".

Циник, каких свет не видывал, но втайне считает себя гордецом.

Игорь Сперанский.

Худенький начитанный мальчик с красивыми спокойными голубыми глазами. Вежлив. Гуляет с шестилетней сестренкой по часу ежедневно. Особыми талантами не наделен. Впрочем, злопыхатели утверждали, что он учится в музыкальной школе по классу скрипки, но Игорь принципиально отвергал это предположение. Был замешан в ношении носового платка. Авторитетом у своих не пользовался - его часто били за то, что не умел бить сам.

Привык.

Часть Б.

Компания возникла не только благодаря общему географическому положению. Все одновременно расквитались с восьмилеткой, все нацелились в ПТУ и все мечтали о стипендии и водительских правах.

Мало того, этим летом вся компания прониклась идеей: приобрести, невзирая на лица и обстоятельства, три-четыре мотоцикла и эх!.. рвануть на юга - к Черному-пречерному морю...

* * *

Едва новичок скрылся в черном провале подъезда, как Витюнчик, мечтавший о таких же красных кроссовках, презрительно сплюнул.

- Нарядился в жару, интеллигент паршивый!

- Сын профессора, наверное, - задумчиво произнес Федор I.

- Не может быть, - тихо сказал Игорь.

- А ты почем знаешь? - скривился Витюнчик.

Игорь помолчал и добавил:

- Сын профессора в наш город не поедет.

Очнулся Медынский.

- Слушайте, когда Славка подойдет? Сколько можно воровать? Я же предлагал идти вместе...

- Всем нельзя, засекут, - вздохнул Федор I и прикинул:

- До гаражей в Зеленом квартале десять минут ходу. Пока доберутся, откроют замок, разберут двигатель, снимут поршень... час, полтора пройдут. Короче, минут через двадцать Пашка должен прислать своего братишку.

- А что, поршень поставить и наш мотоцикл можно будет испытывать? - спросил Игорь, мало разумевший в таких делах.

- Можно, - снисходительно ответил Витюнчик.

Наконец прибежал радостный Славик, издали крича:

- Пойдем! Украли!

Компания подтянулась, и гуськом, мимо кафельной пасти бассейна, пошла на выход.

Гаражи индивидуального сектора были вытеснены в основном за черту города в район кладбища. И часто, к реву настраиваемых двигателей присоединялись пение душевной мелодии и звуки барабана, цедившего свои "бом". Гараж Пашкиного отчима размещался в конце автомобильного городка рядом с противоугонным рвом, поросшим густым ивняком. Туда и прибыли компаньоны в то время, как Паша сосредоточенно полоскал руки в солярке. Поодаль, в прозрачном сиянии летнего дня громоздилось неведомо что о двух колесах.

- Ну, как, братан, нормально обошлось? - ласково спросил налетчика Федор I.

- Муха не заметила, - довольно отозвался тот. - Я уже поставил, сейчас заводить будем.

Игорь завистливо провел пальцем по бензобаку. Он знал, что к рулю его не допустят. Витюнчик деловито стучал ногой по резине и патетически восклицал:

- Я в нее верю!

- Строиться! - шутливо скомандовал Федор I.

Они торопливо расположились рядом с недоверчиво ухмылявшимся Медынским и замерли.

Паша, в рабочем костюме "а ля беспризор", ухватив агрегат за руль, дал раза по заводной ручке и из выхлопной трубы с грохотом забили синие струйки газа...

Игорь радостно взвизгнул, Медынский сделал "на караул", у Федора 1 и Витюнчика отвисли губы. Паша уселся, и мотоцикл - все же это был мотоцикл! - плавно тронулся и, устрашающе вибрируя, проехал первый круг.

Осмелев, технический гений переключил скорость, и, подпрыгивая на разбитой колее, умчался в даль гаражной улицы, там развернулся и во весь галоп стал приближаться обратно. Компаньоны запели полонез Огинского. Сияющий Паша нажал на тормоз, но машина не дрогнула! Обгадив пылью квартет и проломив кусты ивняка, она скрылась с удрученным ездоком во рву...

Глава третья

Константин вошел в полутемный подъезд, где пованивало плесенью и дохлыми мышами. Легко минуя один этаж за другим, стал подниматься... и вдруг наверху стрельнул замок, мгновение - и сквозь перила пятой площадки на него бесшумно глянуло и скрылось взволнованное лицо усатого мужчины. Взбежав, Константин с удивлением догадался, что это и был его родной дядя.

Он нетерпеливо вдавил клавишу звонка и в квартире запели соловьи. Дверь моментально распахнулась, а дядя с высоты своего башенного роста недовольно забасил:

- Тебе чего, пацан? - и тут же вытаращивая глаза: - Мать честная, Костюша!

Юного гостя взвесили, чуть подержали в символическом объятии и впустили. Радуясь концу блужданий, Константин прошел в комнаты. Шторы в гостиной были сдвинуты, в розовом сумраке блестели мебельные плоскости, поблескивали сенсорные пластины телевизора, рижского музыкального центра... Медовый запах шел от журнального столика синего стекла, на котором почивали золотая фигура шампанского и ваза с кистью винограда и желтыми ломтями дынь.

Дядя возбужденно месил ковер на одном месте, расчесывая пальцем бурые усы, и торопливо рассказывал:

- А мы с Надюхой заждались. Я с работы отпросился... М-да... Ты давай, располагайся как дома. Садись. Да-а... Хорошо доехал? А чего ты здесь устраиваешься? Надюха же тебе комнату приготовила, все, как положено... пойдем!

Племянник, весело озираясь, проследовал за ним в свое будущее жилище. Вошли, свежий ветерок пахнул в лицо и тюлевая занавеска грациозно заплясала на просторном подоконнике.

Раздвижной стол-тумбочка у окна, низкий, крытый плюшем, диван; полки красного дерева во всю стену, набитые книгами в ярких новых обложках...

- Тут библиотечка. С Надюхой подсобрали немного...

Константин с наслаждением высвободил шею от галстука, присел. Дядя нервно помялся и нежно, убедительно заговорил:

- Костюш, ты устал с дороги, помыться тебе надо... Давай на пляж сходи, а? Воду горячую лишь к вечеру обещали, а там песочек, девочки, познакомишься, все веселей, а?

Племянник встревожился.

- Я помешал?

- О чем ты, ну как можно!? - все более запутывался дядюшка. - Ты молодой, энергичный, еще будет время належаться. Город посмотришь... рано еще ведь, полпятого... А там Надюха подойдет, твой приезд отметим... а, Костюш?

- Как вам удобнее, - смущаясь от таких горячих доводов, отвечал тот. "В самом деле, свои заботы у людей, а тут, трах-тарарах, родственничек является, и даже телеграмму о выезде не дал. "Совершенно обвинив себя, он направился к прихожей.

И тут запели соловьи.

Дверь самовольно хлопнула, раздался перестук сбрасываемых туфель, и в гостиную забежала молоденькая женщина в серо-клеточном костюме.

Дядя вспотел.

- Тетя Надя! - расцвел Константин и с жаром бросился к незнакомке. - Здравствуйте, не узнали?

Он не успел поцеловать ее в щечку. Тетя Надя попятилась, мигнула синими очами и юркнула в туалет, щелкнув задвижкой.

- Костюша, знаешь, Ириша, тьфу, Ирина Александровна, моя коллега... мы поработать решили... Ты не говори, то есть, не обращай внимания...

Минутой позже Константин налегке шагал к автобусной остановке. Маршрут дядюшка ему объяснил.

Глава четвертая

Городская купальня разлеглась на крутых песчаных берегах холма, о чью подошву плескались волны прозрачного мелкого озера. Крашеные под мухомор беседки, остатки причала для сгинувших лодок...

Под сенью единственного на пляже куста мирно нежился Киоскер, часто прикладываясь к прохладному соску пивной бутылки. Рядом, на желтом надувном матраце вытянулась розовеющая от жары Наташа.

ЗЕРКАЛО - 4 (Наташа Савельева)

В ее комнате, на круглом древнем столе с фигурными ножками стоит пластиковая безделица - игрушка-беседка с оранжевой крышей со стеклянным глазком. Если туда заглянуть - увидите живую, в цвете картинку: чета юных Савельевых с крохотной девочкой на руках; папа ясноглазый, приветливый, мама - тоненькая, надменная...

Чета стерлась во времени. Ясноглазый папа с теплыми сильными руками спился, и, хотя дважды прошел чистилище ЛТП, умер. Маму изуродовали болезни и больницы...

Невозможно длинными вечерами, когда ее одноклассники сочиняли стихи, изобретали велосипеды, Наташа на ветхом диванчике мечтала и мечтала... Ей надоела вечная лапша с тощими волокнами мяса, сладковатый чай по утрам с каменными плиточками давешнего печенья. Ей до смерти надоело выпрашивать у случайных подружек то сапожки, то джинсы на дискотеку...

Наступили перемены. Бросила школу на девятом классе, устроилась официанткой, затем буфетчицей в ресторан, где и увидел ее Киоскер...

* * *

Нахлобучив газетную панамку на густые, коротко стриженые волосы, она снисходительно разглядывала пляжное общество.

Киоскер косил глаз на длинные гладкие бедра своей девочки, на ее полудетскую грудь, подтянутую купальником, и счастливо жмурился. Возможно, где-то внутри, он был влюблен.

- Пива, винца? - поинтересовался он, поигрывая миниатюрным ножом с наборной рукояткой.

- Сегодня дежурю, - ответила Наташа.

- Приду охранять, - живо сказал он.

- Ангел-хранитель нашелся, хотя бы раз морду кому-нибудь из-за меня набил, - усмехнулась девушка.

- А что, могу и сейчас. Кому? - насторожился он, мгновенно вспомнив случай, когда год назад Карп насильно увел ее к своему столику в ресторане. Карп командовал тогда подворотнями всего города и этот почти игрушечный ножик Киоскер готовил именно ему. Не успел. Властелин благополучно ушел в зону на вторую отсидку.

- Да так, шучу...

Мимо них к воде спускалась бригада изобретателей. Почтительно приветствовав влюбленных, ребята стали с ожесточением раздеваться. Они все еще не могли поверить в приговор знатоков, сбежавшихся на шум катастрофы, - заменить также раму и двигатель...

Стягивая брюки, Босс угрюмо пробормотал:

- Умеет жить наш шеф...

Остальные незаметно и завистливо, в который уже за лето раз, осматривали Наташу от панамки до пяток.

- Мужики, чего приуныли? - окликнул неудачников Киоскер.

- Все нормально, - тоскливо отвечали те.

Лан, временами жалевший нищую молодость, нашел у себя бутылочку того, что попроще, и пустил вниз по склону.

- Угощайтесь!

Лица компаньонов прояснились. Непринужденно оглядываясь, они разменяли вермут на троих. Игорь и Медынский смущенно отказались.

Блуждая взглядом среди цветных тел, мячиков и зонтов, Киоскер увидел красивого мальчика в белой рубашке и синим пиджаком в руках. Паренек вышагивал, как цапля, кромкой берега и с любопытством вертел головой. Лан мгновенно признал в нем дерзкого любителя театра.

"И этот здесь, - улыбнулся он. - Кто же он такой?"

Компаньоны, изрядно побаламутив холодную воду, предавались теперь солнечной ванне.

Витюнчик небрежно толкнул ногой Сперанского.

- Секи, твой друг идет, сын профессора.

Медынский с жалостью оценил фигуру приезжего:

- Тощий парень, слабоват.

Паша, остро переживая трагедию, в обсуждение не включился.

Тем временем Босс, занимая сигаретку у Киоскера, обратил внимание на его последние слова.

- Федор, ты не в курсе, кто этот щегол?

Сообразив, о ком идет речь, Босс пожал плечами.

- Незнаком... Обожди... кажется, новенький с нашего двора.

Лан немедленно предложил:

- Прощупай пацана, тебе же с ним общаться...

- Сделаем, - согласился тот, - все равно крестить надо.

Помахивая руками, вернулся к своим и присел на корточки.

- Кто со мной?

- Куда? - сонно встрепенулся Витюнчик.

- Новенького крестить. Он здесь.

Разомлевшие компаньоны слегка оживились и начали обуваться. К тому же пляж становился нестерпимо однообразен.

- А ты, братан, пойдешь?

Паша с усилием поднялся.

- Втроем не справитесь? Ладно, иду.

- Ну, а ты? - насмешливо кивнул Игорю Босс.

Тот испуганно сжался.

Все понятливо и брезгливо улыбнулись.

- Потом разберемся, - сказал Федор I, и они пошли.

Приискав свободную пядь земли, Константин определился на плоском изъязвленном валуне.

"Нехорошо получилось с дядей, - досадовал он, - человек и так, поди, мучается, прячет свою любовь, а тут собственный племянник выскакивает и начинает дурачить - "Тетя Надя!".

Додумать он не успел, обрадовано заметив в нескольких шагах от себя дворовых ребят. Новознакомцы подошли и чересчур дружески обступили его.

- Что, земляк, отдыхаем?! - свободно воскликнул Федор I, попыхивая сигаретой. Едкий запах дешевого вина просачивался с дымом сквозь его великолепные зубы. Константин с недоумением уловил во всех плохо скрываемое напряжение.

- Надолго к нам ты? - двигаясь ближе, развязно спросил Витюнчик.

- Да, в училище собираюсь, - удивленный резкостью тона, ответил новичок.

- Слушай, земеля, - сказал Медынский, почесывая могучий затылок. - Креститься надо, а то в козлы запишем.

- Как это?

- Ну, каждый из нас пнет тебя пару раз в задницу, ты ставишь нам пузырь, и все дела!

- Что за гадость?! - поразился Константин.

Земляки выразительно и печально переглянулись. Федор I отступил, и Витюнчик вдарил... Голова Константина рванулась вбок от позорящего хлестка по губам.

- Вы что, серьезно? - Он с трудом выдохнул горький воздух...

- Да, - насмешливо отозвался Босс, легко развернулся, и верный удар свалил бы тугодума, да весь этот удар полетел в сияющую за плечом новичка пустоту, а следом и сам Федор I... Медынский решительно прыгнул вперед и тут же получил по голове так хорошо, будто штакетиной... Федор I силился подняться... Витюнчик в панике схватился за камень, поднять его не смог, заорал дурнинкой и побежал прочь. Паша, напрягшись, стоял как вкопанный...

Пляжный гул приутих и немедленно возобновился. Кое-где даже аплодировали, а Киоскер - тот страшно хохотал, когда крещение повернулось столь неожиданным образом.

...С каким стыдом бежал Константин с поля боя! "Ну, зачем же так, черти зеленые? Как про тюрьму рассказывают - новенький, получай оплеуху, знай свое место... И сам хорош. Ждал, пока треснут. Сразу бы объяснить, не лезьте, ребята, опасно! Как теперь с ними дружить... по кривой дорожке обегать начнут..."

Глава пятая

Ободренный интимным происшествием, дядя возлежал в поролоновом кресле и курил, стряхивая пепел на аккуратно выщипанную гроздь винограда. Томно округляя глаза, он наслаждался своими раздумьями. "Ириша, конечно, обходительнейшая женщина. Как она! Ну, просто жар, просто огонь какой-то!"

Он с пристрастием убрал остатки файф-о-клока, вынес пустую бутыль на площадку лестничной клетки этажом ниже, и насухо вытер столик. Рывком приподнимая дипломат, выронил его и тот изящно раскрылся, выпустив на ковер... десятки денежных пачек в новых банковских упаковках!

Тысячи свежих незапятнанных рублей, шипя, расползлись у его ног...

- Мать честная, Костюша, вот это номер! - Чувствуя, как в груди разливается холодное онемение, дядя присел и ткнул пальцем банкноты. Точно, рублики! Те самые, что обеспечиваются всем достоянием Государственного банка России!

Шепотом высказывая ряд непечатных выражений, пересчитал их. Вышла круглая цифра - десять тысяч.

"Подлец, вот подлец! - в величайшем волнении подумал Петр Васильевич. - Извинительный такой, порядочный, а ишь, чего выкинул!"

Беспокойно замерил комнату тяжелыми шагами. Осененный, встал. "Банда, не иначе. Уговорили, застращали. Передать там, как-то для них использовать... Что делается, а?"

Время отсчитало по копейке минуту, вторую, а Константина все не было. "Где этот стервец пропадает, неужто все на пляже?" Некстати вспомнилась дача в Садовом поселке у озера - ее прежний хозяин, требуя последние две тысячи, при встрече стал чаще жаловаться на крайне нищенский уровень жизни...

Дядя разозлился. "Какие-то бандюги могут раскидываться деньгами, как попало, а ты сдыхать должен в четырех стенах, вдали от природы. Я этим скотам покажу, как детей портить! Обойдутся!" - молниеносно решил он и, не колеблясь, сложил купюры в одну из секций зального гарнитура. "Пусть только коснутся племяша, головы пооткручиваю!" - свирепо решил он.

Запели соловьи.

С порога Константин весело и напрямик спросил:

- Теперь можно?

Загадочно играя голосом, дядя ответил:

- Давай-давай, проходи... Стой! Где взял деньги, говори быстро, ну?

Племянник замер и медленно опустил голову. Петр Васильевич приблизился и положил руки на плечи маленького заблудшего человека. Тот согнулся и плаксиво затянул:

- Мне грозили, но я все скажу-у, все...

Шмыгая носом, достал из внутреннего кармана пиджака не заклеенный конверт. Дядюшка величественно принял бумагу и зачитал ее, с трудом вникая в текст. Сноха сообщала, что посылает с сыном часть суммы, вырученной за проданный дом, и просит использовать ее для Константина постепенно и как можно рациональнее. "Целую Наденьку, простите за навязанное беспокойство, но так, после всего случившегося, будет лучше".

- А кто тебе губу разбил? - упавшим голосом спросил он.

- На пляже, - не моргнув, ответил племянник.

Дядя покорно, как выдоенная корова, преклонил главу. За один миг приобрести и потерять десять тысяч - этого не вынесли даже шахтерские нервы!

Константин тут же повис на его шее.

- Не обижайтесь, пожалуйста! Вы на меня напустились так, что мне ничего не оставалось, как подыграть вам... Я к этому в театре привык, у нас здорово было насчет розыгрышей - ни одна репетиция без них не обходилась.

- Какой еще театр? - еле вымолвил дядюшка.

- У нас дома, - радостно сообщил Константин. - Приехала к нам с Дальнего Востока бабушка одна, Энне Николаевна, режиссер, бывший артист цирка... Совершенно случайно, ей наш климат был нужен, подлечиться. Что у нас тогда началось! Какие там военные училища, все в артисты пошли! Как она учила! Бесподобно! На высочайшем уровне... отработка голоса, разминка, грим, этюды и пантомимы... Я помощником у нее был - режиссером театра эстрадных миниатюр! - Гордо закончил несвязицу Константин.

Пришла Надежда Прокофьевна, целовала, расспрашивала, любовалась своим единственным племянником, с которым так нехорошо обошлась судьба. После гибели отца, мать недолго оставалась вдовой...

Закипел модный самовар. Дядя, с трудом помещаясь в тесной кухне, резал колбасу, племянник жевал ее на ходу... Скоро расположились в гостиной, а Петр Васильевич не отказал себе по такому случаю в рюмочке коньяка...

Этажом ниже звонил к себе домой Игорь Сперанский. Вздрагивая избитой головой, он ладонями прикрывал порванную на животе рубашку.

Встретила мать.

- Кто тебя так, Игорек? - побелела она от испуга.

Он молча втиснулся в прихожую.

- Миленький, ну разве можно так, ну за что ты меня вечно наказываешь, что я тебе плохого сделала? - заплакала она. - Умоляла же, не дерись, не связывайся с шантрапой. Нет, ты не слушаешь родную мать, не сидишь дома, мотаешься, где попало... может, ты уже пьешь, пьешь?! - с остервенением подскочила она к сыну. - Растишь, ночами не досыпаешь, а потом вот такая сволота вырастает!?

Привлеченный скандалом, выглянул отчим, с лица которого вечно не сходила всепонимающая улыбка.

- Эк, петух, как тебя разукрасили! - воскликнул он, разглядывая неприглядную физиономию пасынка.

- ... сердце им отдавай, корми, а он, хулиганье... Я не могу больше!

- Томочка, умоляю... ничего страшного, успокойся, пожалуйста... эк какая невидаль - подрался! Все мы пацанами были, известное дело, тумаки там, подзатыльники... Ну, я тебя прошу, прекрати, - увещевал он впавшую в расстройство супругу.

- Он в ду-ушу плюет, а ты расти, воспитывай, - жаловалась, повторяясь, мать, дозволяя увести себя в комнаты.

Оттуда понеслась равномерная бархатная волна отчимовского баритона.

- Господи, да нельзя же так, Томочка. Пойми, мужчина растет, а не пентюх какой-то... Суровые обстоятельства они воспитывать должны, без этого-то жизни не бывает...

Он снова показался в прихожей и укоризненно зашептал:

- Ты... того, давай не увлекайся... вечно отдых норовишь испортить. Завтра поговорим.

Игорь закрылся в ванной и сел на кафельный пол.

"Завтра... Какое у меня может быть завтра?"

И расплакался до полнейшего душевного бесчувствия.

Новгородцевы укладывались на покой.

- Петя, ты первое время присмотри за мальчиком, - сказала Надежда Прокофьевна, - наши уличные безобразничают, шампанское уже в подъезде распивают...

- Будет сделано, Надюш, - легко согласился дядюшка и забылся сладким непобедимым сном.

Константин прошел в свою комнату, качаясь от усталости. Постель была заботливо расстелена, он выключил свет и на секунду задержался у окна.

Ощущение зябкости и непоправимого одиночества кольнуло его; на улице орал пьяный, и за темным стеклом Константину вдруг почудился окровавленный кулак.

Глава шестая

В единственном на весь город ресторане "Универсал" к девяти часам вечера уже и спились и спелись. На втором этаже в зале, на мраморной лестнице, в вестибюле и обоих туалетах фейерверком рвалось искреннее и неудержимое веселье. Перезнакомились, передрались и перецеловались - все бывало в эти волшебные вечера!

Что здесь годы и чины... Ребятишки лет под сорок доверчиво разглаживали коленки юным спутницам; младые юноши бойко конфликтовали из-за дам в зрелых годах, а те уже соглашались перейти с сухих вин на водку...

Киоскер, напротив, был солиден и трезв. За столиком городская элита: Слава Морозов - диск-жокей при ДК, Павлик Растопчин - машина, Мариночка - книги. Глаза - точно льдинки в цветном коктейле... изогнулась в кресле нежным стебельком... Последнее приобретение Юлая, человека разрушительной силы, временно и. о. Карпа.

На скатерти все строго: молдавский коньяк, шоколадное ассорти, кофе и голые апельсины.

Пропустили по одной рюмашке, по второй... Лихой гвалт вокруг бодрил, жег кровь. Радужный туман сгущался, в груди задавило от беспричинного смеха, соседка умна, красавица, а жизнь именно сейчас стала приниматься как бесценный и изумительный дар!

Грубым викингом залетела на стол водка, поданы дежурные бифштексы, забыты мелкие пакости дня. Юлай необыкновенно мягок - вокруг его кряжистой талии руки Мариночки, возносит тост... да и пошло-поехало...

Киоскер растрепанный, добрый, несколько раз вытаскивал смеющуюся усталую Наташу к столу, целовал ей руки, поил коньяком. Знал, что вскоре будет ее минута, когда он погаснет в толпе ревущих поклонников, и поэтому заранее демонстрировал свои права на нее.

И вот завсегдатаи нестройно, но рьяно забили в ладоши:

- Натали! Натали!

Новички озирались, хор полнился, выкрики нарастали, музыканты поспешно освобождали центр своего гнезда, и туда, наконец, впорхнула невысокая девчонка в строгом бежевом костюме, по виду совершеннейшая школьница. На чистом прихмуренном личике гранатовая полоска губ и челочка, краем бегущая на распаленные зеленые большущие глаза.

- Натали! Натали! - гремел ресторан. Киоскер ревниво и гордо оглядывался.

Стремительной дробью рванул ударник, запрыгали клавиши синтезатора и бешеным вихрем закружила по залу исступленная мелодия! На мгновенно взятой рискованной высокой ноте понесся вскачь головокружительный голосок:

А на последнюю, да на пятерочку,

Куплю я тройку лошадей!

И дам я кучеру на водку,

Эх, погоняй, брат, поскорей!

Сколько удали, сколько безоглядной решимости было в этих словах, сколько свободы! Дикий пляс эпидемией разразился в "Универсале"...

Ах, где ж вы, кони вороныя?

Ах, унесите вы меня.

Туда, где девки молодые,

И ночи - полные огня.

Крикнула гитара, замерла гармонь. Взлетели Наташины руки в отчаянии...

Чего-то нет!

(бом-бом-бом-бом - рассыпался трелью ударник)

Чего-то жаль! (бом-бом-бом-бом)

Куда-то тройка мчится вдаль.

Я вам скажу оди-и-ин секрет:

Кого люблю, того здесь нет!

Опять и опять, по нервам, по сердцу, по голове била эта разлихая песня, забытая и тысячу раз новая. Подкашивались ноги, визжали в безумных взорах карусели лиц, а девчоночка с белыми от напряжения кулачками разрешала тебе абсолютно все!

Разбросал последние звуки синтезатор. Стоп. А-а-нтракт!

Рассекая людской прибой у эстрады, Киоскер двинул в бок ошалевшего грузина, мечущегося с красными бумажками у Наташиных ног, подхватил ее, невесомую, на руки, и, припадая на хромую ногу, бросился с драгоценной ношей к своему столику...

Затем пили. Много. Пили под Омара Хаяма, которого дружно и взахлеб цитировали:

Дай мне чашу вина! Ибо мир этот сказка,

Ибо жизнь - словно ветер, а мы - словно пух.

Эх, пух! Эх, ветер!

Наташины зрачки остановились, расширились. Нарасхват шла она по рукам в медленных танцах. Каждый раз новые губы прикасались к ее шее и горячие слова щекотали уши. Каждый раз всего, о чем мечталось на ветхом диванчике, дарили ей в избытке - любовь, покорность, страсть и нежность...

Этим вечером компаньоны закрылись в подвальной резиденции. На сером неоштукатуренном потолке сияла мощная лампа, обнажая из тьмы неумело сколоченные лавки, кресла без ножек, низкий полированный столик, телевизор в углу и заплеванный, в окурках, цементный пол...

Настроение было, конечно, заниженным... Федор I, трогая ушибленную губу, разливал "ягодное", по стаканам. Паша, все еще, вытаращивая глаза, летел в траншею... Только Славик, Пашкин братишка младший, едва не ликовал! Еще бы, сидеть в кругу взрослых в самой штаб-квартире! А Славик давно этого заслужил. Летними светлыми вечерами по просьбе старших товарищей он обожал кататься на велосипеде. Описывал восьмерки вокруг влюбленных парочек, чуть не наезжая им на туфли... устраивал катастрофы с одинокими пьяными пешеходами... И в ответ на скоропалительную ругань выходили рослые тени из кустов и предлагали ему (им) не обижать маленьких...

Разобрав стаканы, выпили. Загуляла вкруговую луковица для слабеньких, остальные закусили густым папиросным дымком. Отпустило лишь после третьей; влив четвертую, вздохнули, переглянулись и рассмеялись; одобрив пятую, пустили в ход анекдоты, вольготнее задвигались, и вот Марьянинов воскликнул:

- Такую бабу я сегодня видел!

- Где успел? - расхохотались друзья.

- Подожди ты про бабу, - перебил Босс. - Игорь пахану не нажалуется?

- Пахан его - что, - сказал Паша. - Как бы он новенькому не настучал...

- А классно этот чувак машется, - сказал Медынский, - нам бы так.

- А ты - "тощий парень, слабоват...", - передразнил Витюнчик. - А он налетел на нас, как херувим!

- Как кто? - переспросил Федор I.

- Ну, в горах под облаками такие водятся, - туманно пояснил Витюнчик. - Мне бабушка рассказывала, мол, будешь вести себя не так, слетит херувим и по морде.

- Кликуха что надо, - решил Босс и, помолчав, спросил: - Сколько у нас там, в шкатулке?

И в который раз компаньонов охватило сильнейшее уныние. В шкатулке, жестяной коробке из-под леденцов, лежали жалкие двадцать один рубль. Мечтать о путешествии, основываясь на столь позорной сумме, мог бы только наглый фантазер, вроде Сперанского. Летние деньки стремительно уносились в прошлое, а шум морского прибоя становился все глуше и глуше...

Неожиданно вмешался Славик.

- У новенького два мотоцикла, может, один подарит? - невинно заметил он.

- У кого, у этого... Херувима? - не поняли компаньоны.

- У него, у его дяди - какая разница!

Неожиданный поворот несколько отрезвил друзей. "Яву" чехословацкой сборки и "Восход" Новгородцевых в квартале знали все пацаны старше трех лет. Слишком часто они застывали в восторге у гаража богатого шахтера.

- Не будет он для нас выпрашивать мотоциклы, - категорически отрезал Витюнчик. - Жадный этот Херувим, по морде видно.

- С чего ты взял? - обиделся Медынский. - Зачем ему два? А дядьке подавно - на "жигулях" катается.

- Может, по дешевке продаст? - высказался Паша. Славик сегодня был в ударе.

- А вы скентуйтесь с ним, друзьям не откажет, - предложил он с улыбкой на востреньком личике.

Притихли недоверчиво, сориентировались...

Глава седьмая

Покалечился Александр Лан, или попросту Сашенька, давным-давно, одной ветреной весной, когда работал фотографом...

Чаще всего его посылали на пышные и церемониальные ресторанные свадьбы. На какой-то из них он и попался...

Отснял процедуру в ЗАГСе, кортеж у Вечного огня, у памятника Ленину; в банкетном зале ресторана поздравления, безвкусные поцелуи белоснежной четы...

Вообще, свадебных фотоисториков уважают. Они такие же герои дня, как и жених с невестой. Даже больше. Пары свадебного шампанского выветриваются быстро, а снимки вам твердят: вы были молоды, веселы, счастливы. На торжестве иногда происходят гадкие вещи: могут запросто оттащить жениха к гардеробу и там "настучать" ему "по чердаку"; Ее мамаша вполне может заявить: "Моя Настя вашего Петра человеком сделала!", на что Его мамаша хладнокровно ответит: "Да не его одного...", а фотографии молча скажут: оставьте, не было этого, посмотрите на нас, вот как это было - весело, счастливо. Наконец, зальют молодые свой очаг и разбегутся от дыма и копоти, а спустя десять лет каждый из них в отдельности достанет поблекшие снимки и те упрямо скажут: вы были... молоды.

...Свадебные радости бурно катились волна за волной. Одна перемена блюд - с шиком скользят подарочные конверты на летающий по рядам поднос; перемена вторая пляшут только жених и невеста; третья - впрочем, какое нам до них дело, мы сами молоды, веселы, счастливы...

- Танцуют все!!

- Эй, мужики, хорош наливаться, пошли!

- Ого-го! В круг, в круг! Маринка, к нам! Ты, козел, пропусти ее!

И от непрерывно хлещущего вокруг потока маленьких и больших радостей вздрогнул наш фотограф, вздрогнула под ним грешная заплеванная планета. Медленно, с гулом и скрежетом оторвалась от подошв его и, тяжело набирая скорость, отлетела... Словно в розовом искрящемся облаке оказался он, словно тысячу тонн веселящего газа в минуту прогнали по венам его. И разом все преобразилось: ласковые одухотворенные лица нежно целовали его, заверяя в любви и дружбе; небесная музыка, пронизывая тело сладчайшим током, то плакала навзрыд вместе с ним, то несла его на высоты нечеловеческого счастья...

Как объяснить это тем, кто остался в подвалах...

- Никак. Если не можешь, то помолчи.

Сашенька попытался задуматься над ее словами, но не смог.

- Ты где живешь?

- Сейчас? Рядом с тобою, - и она опять смеялась над ним.

Он захотел обнять ее непослушной рукой и... получил резкий чувствительный щелчок по носу. И так больно, что слезы брызнули и протрезвело в голове.

Она сидела к нему вполуоборот. Серый батник с твердым воротником навыпуск, ноги в белых мокасинах подобраны под стул. Из-под полуопущенных ресниц мимолетный взгляд, едва заметный румянец на скулах... И почудилось ему, правда на миг, что рядом с ней стояли... корзина и грязное помело!

В дальнейшем вечер проходил в таком несусветном темпе, что напрочь перемешал в памяти ее хмурую улыбку, солнечный блеск ресторанных люстр, зачем-то раздавленные бокалы; улицу, тихую как сон; ослепительно-сиреневый свет фонарей и... здесь оборвался, оставив лишь узкие ивовые листья в нагрудном кармане рубашки. Их наутро усиленно рассматривал Сашенька, пытаясь выстроить для себя более или менее связный ход вчерашних событий. Тщетно. Как зовут свадебную незнакомку, где искать ее след, ее дом, где растут эти волшебные ивы... Несколько дней подобные вопросы мучили фотографа. Затем они угасли, подарив сердцу такое гадкое чувство, будто он опоздал сразу на все поезда, шедшие в желанном направлении...

Неким праздничным днем Сашенька лениво брел домой, пережидая шумные потоки горожан, стекающихся в центр города на митинг. Ему было скучно, жарко в модном кожаном пиджаке, впереди маячила полная неопределенность: ну, еще пройдет день, год, пять или десять лет, ну и что?

Его дружески хлопнули по спине, он обернулся и увидел одноклассников - Славика Морозова и Павку Растопчина. Аристократ и меломан, элегантно облаченный в летний венгерский костюм, Слава холодно прищурился на толпу, пьяно икнул и предельно вежливо осведомился:

- Старик, я не понял, ты что, на митинг ломишься?

- Дурак, что ли? - криво улыбнулся тот.

- А что трезвый? - притиснулся ближе Павлик-самоубийца.

Слава благожелательно оглядел Сашеньку и подмигнул:

- Водку будешь?

- Водку? По утрам? - воскликнул, добрея, фотограф.

- Стаканами?? - закричали они вместе.

- Да с удовольствием!! - заорали они так, что кругом попятились в стороны.

- Вы откуда такие веселые? - спросил Сашенька.

- Лучше бы спросил, куда? - предложил Растопчин.

- Еще слово...

- Понял, понял... Сейчас на хату ко мне, заряжаемся и на Низ.

- Не идет, - отрезал Славик, - на Низу есть где зарядиться. Там есть все.

- Все - это кто?

- У-уу! - Сладко вздохнул аристократ. - Не девочки, а сплошная малинка. Ты их не знаешь.

- Тогда вперед! - крикнул легкий на подъем Сашенька, и они помчались в сторону, далекую от центра, в сторону, где улочки кривы и горбаты, где двух-трехэтажные дома, крашенные желтым цветом, прячутся в старых, кладбищенского росту тополях, где вечерами даже работники угрозыска не ходят по одиночке.

Аристократ и самоубийца зашли в дом к подружкам вентилировать обстановку. Сашенька с мятым пиджаком в руках присел на широкие горячие ступени деревянного подъезда. Здесь было намного тише, прохладнее, чем в парадной части города; деревья гиганты сонно гудели; воробьи молодцами шмыгали под самыми ногами... Но чем дольше оставался он в одиночестве, тем сильнее в душе росла неясная тревога...

Он забеспокоился и даже осмотрелся, но на первый огляд ничего не обнаружил. Над ним светло-зеленой волной играли верха тополей... вдоль немощенной улицы двухэтажные дома с голой дранкой, перед каждым - небольшой палисадник из пропыленных кустов ивняка и жестких акаций... тишина и безлюдье.

И сейчас же до его слуха донесся унылый мертвящий скрип. Он исходил от двери противоположного дома - она то уходила в подъездную тьму, то возвращалась. Наконец, открылась полностью и на порог выдвинулась громадная старуха, обвязанная под плечи черным шерстяным платком. Невыносимо медленно передвинулась к лавке, села неловко и замерла, уставясь на Сашеньку круглыми стеклами очков, заклеенных наполовину грязным медицинским пластырем.

"Куда ж они подевались?" - озлобился на приятелей Сашенька. Поднялся, прошел к соседнему палисаднику. Двинув рукой прутья ивы, он... замер и побледнел: когда-то они были сломаны и оборваны!

Не дыша, он поднимал глаза - в узком окне второго этажа, спиной к нему стояла в домашнем халате... свадебная незнакомка...

Она сошла к нему.

- Привет. Целуй! Что стоишь? В щечку целуй... Теперь рассказывай. К Самариным с дружками направлялся? Не молчи. Запомни, я не люблю, когда молчат. Расскажи, ну, например, о себе...

В смятении трепетали мысли, разбегаясь в стороны...

- Что такой хмурый?

- Нет. Я вовсе не хмурый... устал.

- Дошел до меня и устал?

- Да.

- Ну, и что ты мне хочешь сказать?

Он несмело посмотрел ей в лицо и отвернулся.

- И все? Пойдем тогда чай пить, или ты любишь кофе?

Он так и не вспомнит, какой была ее комната...

- Зачем ты пришел, - спросила она, когда они сели друг против друга.

- Не знаю.

- Я знаю. Рассказать?

- Не надо.

- Слушай. Неделю ты будешь в бараньем состоянии вздыхать и смотреть, не мигая. Вторую будешь приходить пьяным и жаловаться на свою разнесчастную жизнь... Потом ты себе и мне дашь зарок не пить, и всю третью неделю начнешь меня уговаривать, что это не больно, что я тебя замучила, не люблю, презираю... Когда не поможет, ты ослабеешь и однажды принесешь мне великую жертву - "Уговорила, завтра идем в загс..."

- Остановись! - Кажется, он стукнул по чашке, потому что палец онемел и окрасился бордовым.

Она подобрала осколки, салфеткой мягко перетянула ему палец и присела у его колен.

- Хорошо, давай сначала. Куда мы едем?

- Нет у меня машины.

- Куда мы едем? Она приподнялась и с силой обняла его шею. - Ответь на это и получишь от меня все, что же лаешь! Представь, что мы вдвоем. Едины телом, душой и фамилией. И что? Тем, что будет у нас ночью, днем сыт не будешь... Ах, ты - фотограф! Какой твой потолок? Триста, пятьсот рублей? В нашем городе это вода, а не деньги. Итак, я иду работать. Кем? Образования нет. Что тебе, милый, нравиться, швея-мотористка или штукатур-маляр?

- Пусти. Мне трудно дышать.

- Целый день махать кистью, пялить глаза в бегущую строчку - все едино. Тебе же, дурачок, ложиться со мной в постель не захочется: там, к твоему сведению, чтобы тебя же не потерять, нужна энергия, а не хрип загнанной лошади...

На улице потемнело, по оконным стеклам забили тополиные прутья, над потолком как-то все странно ожило, послышались чей-то стон, мольба... раза два кого-то ударили, он протяжно всхлипнул, этот всхлип отозвался по всему дому, до подвала... - словом, на квартал двигалась обычная для Мишуринска пыльная буря.

- Прости меня, - она тряхнула головой и волосы ее на миг украсились зелено-голубыми искрами. - Прости. Ты мал, а я еще меньше. И так не хочется ....

- Леночка, - проскрипел в комнатных сумерках бесцветный голос ее матери. - Штой-то в потемках сидите? Нельзя...

- Иди. Я сейчас, - очнулась она.

Он вышел на улицу. Вместо неба над крышами быстро летела какая-то серая дрянь. Извиваясь, вдоль бордюров, через изгороди и канавы, из щелей и закоулков ползли толстые, неопрятные ветровые змеи... В том месте, где следовало ожидать солнце, светился оранжевый круг и рассеянный пепельный сумрак приобретал розоватый оттенок.

"Уйти?" - подумал Сашенька. И чуть было не ушел, да его остановило развеселое "Ура!", грянувшее за палисадником. Пройдя под окнами, он увидел... своих беспутных друзей!

На крыше дома, на ее шиферном склоне еле держался Павка Растопчин. Рубашка без пуговиц, один рукав свисает от локтя, розовые тени клоунски раскрасили щеки, на лице восторженная улыбка!

Самоубийце рукоплескала компания, куда Сашенька так и не попал. Аристократ висел на плечах двух рослых полуодетых девиц, еще знакомые и незнакомые хохочущие лица...

- Поехали!

- Ну, давай же, Павлуша!

- Алле, гоп!

Павлик, качаясь, нависал над криками, лицо его кривилось восторгом все сильней и сильней...

- Спокуха, мужики, - дернулся Аристократ, - счас все будет...

На секунду всех поразила тишина и в эту секунду Павлик стал падать, сворачиваясь в воздухе, как ребенок во сне...

Сашеньку тронули за плечо.

- Нравится? А мне надоело. Хотя бы раз всерьез себе голову сломал...

Ветер уже мчал неожиданными зигзагами: выскакивал из-за угла и плясал, как безумный, лез в драку с тополями, хлопал на пустыре мусорными ящиками... Лишь в одном месте зловещий шутник смирялся и начинал кружиться мед ленно и безостановочно - над дорожкой к дому напротив, где на скамейке сидела заносимая песком давешняя старуха.

- Прогадала, бабка Мария, - усмехнулась девушка, не знала, наверное, что сегодня митингуют.

- Позвонить?

- К чему? Грузовик для них только по субботам ходит. Они и привыкли. Кто чувствует - пора, выходит к обеду и садится вот так...

- Где телефон?

- Ты что, первый раз на Низу? Нет здесь телефонов...

- Пойдем!

Но прошли они немного. Внезапно она остановилась, лицо ее озарили яркие желтые лучи, она попятилась... Буйные пыльные фигуры захватили ее, унесли... вроде как послышался вой автомобильных тормозов...

- Прощай, у нее есть парень, - сказали ему с одной стороны и толкнули в затылок.

- Опоздал, ее увезут на красивой машине, - прошипели с другой и всыпали за шиворот песка.

Как очутился Сашенька за рулем патрульно-милицейского "Урала", никто не разглядел в пылевом хаосе. Якобы в глухом дворике прятался на этой машине дежурный сержант, якобы опустился сверху в этот дворик обкуренный до безумия подросток, въехал под глаз сержанту и укатил в самые буйные вихри.

И в час, когда прекращалась буря и в воздухе, наконец, поредело, на одной из низовских улиц прорезался гул идущего на полном форсаже мотоцикла.

- ГАИ? - увидев его, встревожился паренек в бежевой "Ладе", стоящей у самого палисадника ее дома. - Надо же, а я права позабыл...

- Не переживай, договорюсь, я всех тут знаю, - сказала его ласковая подружка. Оправляя курточку, легко выскочила из машины и пошла навстречу. И там, где по всем правилам мотоцикл был обязан начать торможение, он плавно и мгновенно повернул на нее и максимально увеличил скорость. "Лада" рванулась с места, девушку бросило к ней под капот, а мотоциклист бешено ударился об стену...

Глава восьмая

В самом энергичном настроении сидел Киоскер в это утро на рабочем месте. Искалеченная нога чувствовала себя отменно, всю неделю Наташа была с ним нежна и обходительна, и, главное, у него появилась неплохая возможность решить кое-какие проблемы. Напротив киоска у заглохшего в тот памятный день экскаватора сидело человек двадцать слесарей.

Они обедали.

Чинно из рук в руки переходил единственный стакан, на скатерть из мятых газет непрерывно подавались маслянисто блестевшие бутылки узбекского вина; живописно лежали охапки зеленого лука и щедро наломанные куски черного хлеба.

Они обедали уже которые сутки.

В день первый их было трое. Один из них с ненавистью залез под кожух экскаватора и там пропал до вечера. Двое других, дожидаясь энтузиаста, ожесточенно курили. В день второй они пришли впятером и с мастером - крикливым и тщедушным мужичком в брезентовой куртке с огромными карманами. Пока слесари стояли, насупившись, мастер успел раз двести обежать агрегат, раз двадцать, балансируя, пройти по управляющему тросу стрелы, и под конец со страшными криками извлек из-под кожуха пустую водочную бутылку и горсть папиросных окурков. Слесари повздыхали и добрые пятнадцать минут возились с упрямой машиной, пробуя к чему-то даже столкнуть ее на бок. Самый седой из них с восторженным криком вынул откуда-то невзрачную железку, мастер схватил ее и убежал. Насовсем.

Вот тогда слесари вместе с каждодневно прибывающим подкреплением стали обедать с девяти утра до пяти вечера. Лана раздражало то, что каждый раз они за полцены предлагали ему пустые бутылки.

Он закрыл окно табличкой "переучет" и основательно задумался.

"Что мы знаем о нем? Вернее, что нужно знать? Приезжий, следовательно, одинок. Это хорошо... Богат. Ирочка из ПТУ говорит, что тысяч двадцать своему дядюшке привез... Это очень хорошо..."

И тут в центре города что-то изменилось. На это "что-то" не обратил внимания Киоскер, занятый стратегическими выкладками, не дрогнула рука слесаря, державшая налитый до краев стакан, равнодушно продолжал стоять постовой милиционер, не прекратился стрекот машинок в душной парикмахерской, - вообще, ни один из мишуринцев ничего не заметил.

Слепота! Удивительная слепота! А раз так, то... замрите! Зажгите тысячи солнц! Снимите панамы и шляпы, и на колени, на колени... Будущее идет!!

Будущее шаркало подошвами по тротуару, держало руки в карманах, часто плевалось, небрежно и зорко оглядывалось по сторонам, горячим взглядом провожало все хорошенькие девичьи талии, не забывая подобострастно следовать за свои вожаком - стройным пареньком в костюме и галстуке, и с забавной кличкой Херувим.

Будущее, а конкретно - компаньоны, включая отверженного Игоря, - внимательно слушало своего вожака.

- Низок духовный уровень вашей жизни, потому что низки цели, которые вы себе ставите. К чему устремлена ваша жизнь, я спрашиваю?

Федор I толкнул Витюнчика и тот, не задумываясь, брякнул:

- Нам бы лишь напиться и подраться.

- Мы больше не будем, Херувим, - прогудел Медынский, не отрывая глаз от выпуклой груди агитатора, на которой блестели и звякали в такт шагам три медали "За спасение утопающих".

До Игоря мало что долетало, ибо по негласной иерархии он плелся в хвосте.

- И что ты предлагаешь? - угрюмо буркнул Соловейчик, которому этот спектакль был противен с начала до конца.

- Думать! - торжественно провозгласил Херувим. Каждую минуту и каждую секунду. Думать, думать и думать.

Они шли теперь по площади, поворачивая к зданию горкома партии.

- То, о чем мы с вами говорили вчера, и есть выход из гадкого серого мира, которым вы себя окружили.

- Про театр? - спросил Витюнчик, еле отделываясь от представления, что вместо Херувима впереди бегут два сверкающих никелем мотоцикла.

- Да. Творчество есть лучшее лекарство от невежества!

Они прибыли к высокому мраморному дому с громадными зашторенными окнами. У роскошных дверей стояли, выпучив глаза, два милиционера в парадной форме. Компаньоны заробели и дальше следовать отказались.

- Хорошо, я быстро, - пообещал агитатор и, расправляя плечи, двинулся к входу. Не разобрав наград, стражи отдали честь и он оказался в ярко освещенном разительно холодном фойе Дома власти.

Зеркала, полированные стойки гардероба, дорожки из шинельного сукна... В стене против входа ниша, задрапированная красным полотном. В ней на гранитном постаменте три непомерно большие чугунные головы.

Он подошел к приемному столу, за которым сидела навытяжку женщина в черном костюме.

- Здравствуйте. Мне бы хотелось по важному делу переговорить с партийным человеком, занимающимся культурой.

- Партийный человек... культурой? - Она удивилась, перевела взгляд на медали и удивилась еще больше. - Вы хотели сказать... идеологией?

- Пусть будет идеологией, но это дело жизни и смерти!

Вздрогнув от последних слов, она взывала по селектору второй кабинет:

- Вера Павловна, к вам...

- Константин Евгеньевич Новгородцев.

- ... Константин Евгеньевич Новгородцев по вопросам идеологии, жизни и смерти.

- Просите, - ответил второй кабинет.

...Через полчаса счастливый Херувим, провожаемый бессердечными взглядами каменных идолов, вышел на улицу. Белое от ярости солнце ослепило его. Опять стражи, от которых сильно несло разогретой кирзой и одеколоном "Красная Москва", отдали честь.

Под жидким кустом акации его дожидался только один из подопечных - Игорь.

- Все отлично! - воскликнул Херувим. - Дали разрешение. Правда, какое-то странное...

Из нестандартного конверта он вынул голубоватую бумагу.

"Коммунистическая партия Советского Союза. Мишуринский городской комитет.

Решением бюро от 10 июля 198. года открыть экспериментальный молодежный театр в помещении бывшего пункта проката по улице Красных жертв под руководством председателя комиссии по коммунистическому воспитанию молодежи С. Ф. Абрамкина. Техническое исполнение возложить на заместителя председателя горисполкома В. А. Орешникова. Представленную на рассмотрение агитпьесу "Шагай вперед, комсомольское племя!" считать разрешенной к исполнению. Подписи. Печать."

- Только пьесы я никакой не показывал... А в общем отделе сказали, что так надо. Мол, на пьесу и племя не обращай внимания, - бодро закончил Херувим.

Игорь восторженно улыбался. Он, конечно, не верил ни в какой театр, но быть рядом с таким человеком!

- А я боялся, что ты оттуда не выйдешь, - сказал он.

- Ой, там такая мудрая женщина сидит, второй секретарь, Вера Павловна. Выслушала, тут же позвонила, с кем-то посоветовалась...

- Вера Павловна - не мудрая женщина. Она моего дядю съела, - помрачнел Игорь. - На бюро.

Херувим крякнул от неожиданности и засмеялся. Как прирожденный актер и страстный любитель розыгрышей, он искренне обожал чувство юмора.

- Теперь в горисполком. Где он?

- Вниз, по этой же улице.

Исполнительный комитет Советской власти в Мишуринске квартировал в бараке, затененном низкими густо лиственными тополями. Находился он недалеко от горкома в глубине жилого квартала.

На крыльце с шаткими перилами сидел щуплый старичок в роговых очках, цветной рубашке навыпуск и брюках клеш. На коленях он держал шахматный ящик и курил сигарету с золотым ободком.

Вход в горисполком был открыт, однако у порога стояли два ведра комковой извести и валялось несколько засохших белильных кистей.

Поздоровавшись с необычно одетым вахтером, Херувим осведомился о зампреде Орешникове. На что вахтер ткнул себя в грудь, вынул из ящика перо и бумагу, выписал ордер на помещение бывшего пункта проката, поставил печать, и жестом дал понять, чтобы молодежь дерзала. На вопросы он не ответил, снял с окурка золотой ободок и окольцевал им следующую сигарету "Прима".

- Он что, немой? - со страданием спросил Херувим, когда они вышли на тротуар.

- Нет, просто всегда молчит.

- Почему?

- Говорят, он шпион, принципиальный.

- Какой?

- Принципиальный. Сам шпион, а из принципа не шпионит, - объяснил Игорь. - Его специально на высоком посту держат, чтобы в подполье не ушел.

Они проходили широким проспектом, оставляя позади Дом власти и приближаясь к центральной площади - с одной ее стороны высился кинотеатр "Юбилейный", с другой начиналась замечательная березовая аллея, та самая, в которой погибал экскаватор. Замечательна она была тем, что весной и осенью здесь устраивали проводы новобранцев. Для этого березки подстригались: отрезались кривые ветки, выщипывались почки и листья так, чтобы сверху оставался лишь зеленый ежик. Численность берез поддерживалось примерно такой же, как и в пехотном батальоне - 600 стволов.

Херувим, впервые за неделю после приезда выбравшийся в город, с любопытством слушал застенчивого Игоря. Тот иногда говорил такое... Впрочем, и сам он, чем дольше осматривал Мишуринск, тем больше приходил в изумление. Все было обыкновенно до плохо скрываемого зевка, и вместе с тем напоминало эскиз слабоумного...

Балконы жилых домов перекошены, фонарные столбы один на другой не похож, автоматы "Газвода" разбиты и заколочены нетоварными досками, обилие лозунгов...

Но понравились Херувиму урны для мусора. Пузатые, с узким горлом, художественно расписанные сценами из русских народных сказок, они располагались на самых видных местах проспекта. С ними была связана одна из остроумных шуток юных мишуринцев. Подкараулив приезжего, выходящего из гостиницы "Октябрь", они учтиво предлагали ему пепельницу. "Да на что мне пепельница!?" - растроганный, отказывался гость. Но дети так настойчиво просили, что тот соглашался хотя бы посмотреть местный сувенир. Его подводили к урне и просили за нее всего 200-300 рублей. При этом украдкой показывали бритву с ручкой, обмотанной синей изолентой. Сделка совершалась. Однако сразу убежать покупателю не дозволялось. Его обязывали брать покупку и нести в гостиницу. Весила урна 50 килограммов. Недаром гостиничный персонал, измученный тасканием урн обратно, всех приезжих нервно предупреждал: "Мусорницы в гостиницу не носить!" Гость недоумевал, оскорблялся, а вечером, измучено дыша и виновато улыбаясь, втаскивал в вестибюль расписную красавицу...

Херувим не сводил взгляд с дома, который все ближе подступал к ним. Как и неделю назад, девятиэтажная громада, по-прежнему незаселенная, парила над проспектом. Так же к верхним балконом лепились галки, и так же серебряные антенны упирались в сожженное небо.

Вот стали проходить мимо, пахнуло свежей побелкой, и Игорь шепнул ему:

- Хочешь, интересную штуку покажу?

- Ты скажи вначале, какую?

Но Игорь уже подошел к дому и резко хлопнул ладонью по гладкой облицовке.

Без грома и молний в ясный и знойный летний полдень высотное здание, все, как есть, без малейшего сотрясения земли и воздуха, исчезло, испарилось! На его месте открылся котлован, полуобваленный, с рыжей травой на склонах...

Вновь, повергая разум в смятение, дом явился.

- Хулиганье!

- Держи их!

- Руки отбить! - вопили кругом, а с перекрестка вперевалку шел постовой и регулировочный жезл плясал в его руке...

Они бросились за угол дома-призрака, преследуемые уличной общественностью - какими-то рыхлыми домохозяйками в соломенных шляпах, двумя крепкими пенсионерами в сетчатых безрукавках и с пустыми бренчащими бидонами.

...Погоня оборвалась так же скоро, как и началась. Лишь низкорослая рыжешкурая собака добежала до них, ткнулась носом в парящий от жары асфальт, взвизгнула и завиляла хвостом.

- Дом и вправду исчезал? - опять не поверил собственным глазам Херувим.

- Так его нету, - ответил Игорь, - хотели строить, да деньги разворовали.

- Но дом же стоит!

- Он потом появился. Когда из Центра проверка приехала. Главный архитектор мог по этапу пойти. Тогда он подвел сюда комиссию и, заплакав, громко-громко сказал: "Вот же он, смотрите, какой красавец!" Дом возник и архитектор был спасен. Но заселять дом нельзя - от любого прикосновения он пропадает. Один котлован остается.

Херувим с безотчетным страхом смотрел на мраморные плиты подъездных ступеней, на тяжелые приотворенные двери с бронзовыми ручками, на окна - отсюда, с теневой стороны они не отсвечивали, и в них были видны комнаты с высокими потолками и желтым паркетом; лестничные марши убраны ковровыми дорожками...

- Хватит! - не стерпел Херувим, схватил Игоря за плечи и спросил, глядя прямо ему в глаза: - А знаешь ли ты, что такое настоящая жизнь?

Глава девятая

В шесть утра в квартире Сперанских застучал молоток. Скорые звонкие удары неслись из форточки и мелким отчетливым эхом отдавались во дворе...

Первым из жильцов отреагировал Вася. Ночью его добивал кошмар, будто он попал под короткое замыкание, и только к восходу избавился от жгучих огней и нервных судорог. Васе было шестьдесят лет. Всю жизнь он проработал дежурным электриком, а к пенсии выбился в руководители: возглавил территориальную партийную организацию. Несмотря на должность, животик и седую бородку, местная детвора всегда называла его Васей, поскольку пенсионные годы он также посвятил и воспитанию юных мишуринцев. Воспитание начинал так: "Когда мне было столько же лет и меня звали просто Васей..."

Вася тяжело вышел на балкон и с ненавистью оглядел двор. Молоточный звон шел из комнаты, где, как известно ему, а известно ему о молодых было все, проживали Сперанский-младший и Сперанская-младшенькая.

Он набрал в легкие множество воздуху и рявкнул:

- Я счас кому-то по голове постучу!

Звон немедленно стих, зато позвонили в Васину квартиру.

Он прокрался в прихожую, бесшумно отпер дверь, забежал в зал, включил настольную лампу и, склонясь над исписанным листом бумаги, приветливо крикнул:

- Войдите!

Стремительно зашуршали в прихожей тапочки и в зал внеслась Наталья Ивановна Большеротова. Сжимая пальцами виски, она глубоким басом протянула:

- Василий Эдмундович, у вас не найдется таблетки аспирина?

- Минуточку! - так же звучно ответил Вася, бросился в прихожую, прогремел всеми запорами и вернулся.

ЗЕРКАЛО - 5 (Н. И. Большеротова и В. Э. Скрягин)

Наталья Ивановна Большеротова и Василий Эдмундович Скрягин в зеркале не отразились.

* * *

- Есть срочные новости? - спросил Вася дружеским тоном.

- Кражу запчастей из гаража Кольцовых совершили братья Соловейчик, - сообщила "больная" и довольно села в кресло, ожидая эффекта.

Эффекта не было. Вася поморщился.

- Наташа, я просил информацию давать на бумаге.

Наталья Ивановна смутилась, попросила письменные принадлежности и составила записку.

Бережно пряча листок, Вася осведомился:

- Все?

- Нет. На Первый образцовый вчера посягали Игорь Сперанский и новенький, родственник Новгородцевых.

Вася оживился.

- Это точно?

- Сама видела. И Сидякова подтвердит.

- Сидякова как, не хныкает?

- Что вы, Василий Эдмундович!

Вася уставился поверх Натальи Ивановны на портрет покойного вождя в траурной рамке. Он любил вешать портреты вождей, но только в траурных рамках.

- Ты понимаешь, какая на нас ложится ответственность? - строго произнес он.

- Понимаю, - с готовностью ответила Большеротова.

Готовность Васе не понравилась.

- Мы в свое время получили суровую закалку. Нас не из глины лепили, а из стали ковали. Нынешнее же поколение - оранжерейное, все болезни цепляет. Мы с тобой, прежде всего, заботливые садоводы: лелеем побеги, прививаем доброе, вечное, отсекаем больные веточки. Иначе - хаос, джунгли!

Наталья Ивановна привычно содрогнулась.

- Ребенок, он все подбирает. Грязное, чистое, все едино ему, все хватает и тянет в рот. Мы обязаны смотреть и смотреть за крошками в оба... Иди, Наташа, иди. В конце месяца рассчитаемся.

Большеротова на цыпочках удалилась.

Вася развернулся с креслом и уставился на окна Сперанских.

"Игорь с приезжим посягают на Первый образцовый. Утром Игорь стучит молотком..." Кажется, случайные детали... да как-то они выходят за рамки обычной мишуринской суеты...

"Лучше бы они что-нибудь украли", - подумал Вася.

Дворовой попечитель угадал. Утренний звон устроил Игорь Сперанский.

"Все в твоих руках, человек!" - начертал он вечером лозунг, а утром, в 5. 59, гвоздями приколотил его над своим столом. Напрасно родители доказывали, что можно было и кнопочками прикрепить - Игорь после вчерашней беседы с Учителем знал, что крадучись в будущее не входят. Поэтому, побледнев и страшно волнуясь, объявил: "Не трогайте, сатрапы, мою личную жизнь!"

Пораженные неслыханным обращением, родители скрылись в спальне.

Так начиналось второе рождение Игоря.

"Если первое зависит от кого угодно, то второе целиком в нашей власти", - заявил Херувим, и крепко запомнил эти слова ученик.

Он заправил койку, подозрительно оглянулся на сестренку - Настя то ли заснула опять, то ли притворяется... Передвинул коврик на середину комнаты, встал, зажмурился и сказал себе:

"Я - сильный и могучий... В каждый мой мускул с этого дня прибывает мощная энергия. Я настолько силен, что могу запросто положить на лопатки Медынского..."

Повторив заклинание три раза, расставил ноги на ширину плеч, положил руки на пояс и...

...В дверную щель за ним подглядывали мать и отчим. Они, бедные, еще не догадывались, что заурядные физкультурные движения их сына есть первая ступень восхождения к сияющим ледниковым вершинам; что вскоре Херувим составит ему программу воспитания из элементов йоговской гимнастики, аутогенной тренировки... что вскоре их сын станет садиться на шпагат, развязывать канатные узлы и со свистом рубить воздух ребром ладони...

Если население дома N 162 неодобрительно отнеслось ко второму рождению Сперанского, то оно никак не отнеслось к тому, что двумя днями позже, что-то около двенадцати часов, у бетонного крыльца бывшего пункта проката - с фасадной стороны дома, состоялся митинг.

Были: задумчивый Медынский, светски рассеянный Федор I, сосредоточенный Паша Соловейчик, беспокойный Витюнчик, улыбающийся Сперанский, праздничный Херувим с ордером на вселение, председатель комиссии горкома партии по коммунистическому воспитанию молодежи С. Ф. Абрамкин в бессменном наряде пропагандиста - костюме и сапогах, некая бабушка Сидякова, которую, впрочем, никто никогда не замечал, ибо она в неподвижном состоянии так напоминала сухой тополиный ствол, что за тополь ее и принимали, еще какие-то трех-пятилетние неофициальные лица...

Сергей Федорович сказал:

- Наш город, как и вся страна, добился...

В продолжение полуторачасовой речи больше всех исстрадался непоседливый Витюнчик. И потому он страстно возжелал плюнуть в середку лысины Сергея Федоровича. При чем плюнуть так: свистнуть над ухом, подпрыгнуть и плюнуть на розовый купол - у Духа явно была изощренная фантазия.

Херувим стыдился глядеть в глаза оратору. Не далее, как неделю назад, он принял его за городского чудика. А сегодня встреча с доброжелательным ветераном, так же озабоченным проблемами юного поколения, вселяла в него уверенность в успехе предприятия.

Теперь не один! Рядом старший товарищ, вокруг друзья и, пусть простят, пока бестолковые единомышленники. В каждом из них генетически запрограммированный механизм побуждает к добру и свету. Важно снять им случайные запоры, помочь им увидеть себя, настоящего...

- Слово предоставляется режиссеру экспериментального молодежного театра... э.. Константину Евгеньевичу Новгородцеву.

Херувим воскликнул:

- На штурм!

Народ оживился. Медынский отобрал у растерявшегося Абрамкина огромный ключ с увесистой бородкой, вложил в замочную скважину, провернул, наддал по филенке могучим коленом, и они вошли...

Абрамкин отбыл, пообещав самое горячее участие властей в развитии театрального дела Мишуринска.

Принесли ведра, щетки...

Федор I и Витюнчик сломались первыми. Выбежав перекурить, разлеглись в палисаднике на упругой травке, достали картишки... Недолго трудился и Паша - мастер не любил неквалифицированной работы, и потому ушел. Без отдыха сражались лишь Херувим, Игорь и Медынский. Две комнаты, одна с размахом, другая почти закуток, приобретали если не обжитой, то вполне пристойный вид.

Игра на двоих и без интереса наскучила Боссу и он сказал:

- Дух, а ну-ка, попроси Херувима фокус показать.

- Чего?

- Он же этот, боец. Вот и пусть палку какую-нибудь сломает.

Режиссер не стал упираться.

- Выбирайте.

Искали недолго. Заинтересовавшийся Медынский подал кирпич. Огнеупорный. Гладкий и тяжелый, как морской валун. Херувим принял его, положил на крыльцо.

- Так. Сейчас еще раз промоем пол и стены, я скажу пару слов о том, для чего мы это все затеяли, а фокус под занавес.

...Вместо люстры в большой комнате висел на хромированной и все же местами проржавленной цепи зеленый абажур. Ввинтив в патрон стосвечевку - вечерело, расселись на обрывках "Мишуринской правды". Учитель сел по-восточному, скрестив руки и ноги, и начал:

- Мы несметно богаты...

Компаньоны с подозрением посмотрели друг на друга.

- Мы богаты с рождения. На момент рождения мы все: художники, поэты, математики и композиторы. Чего-то в нас больше, чего-то меньше. Часто наши таланты залегают на такой глубине подсознания, что и жизни будет мало их отыскать. Но это сути не меняет, скорее, говорит о нашем безграмотном, неумелом поиске.

- Я вижу, вы хотите задать вопрос, - продолжал Херувим, - а при чем здесь наша студия? Отвечу так. На сцене идет непрерывная игра, парад различных характеров. Что позволяет нам примерять на себя разные образы: надел костюм, скажем, поэта, - чересчур просторно, снял, взял другой... На десятый или двадцатый, неважно какой раз, вы найдете образ, дорогой и родной для вас; образ - не чужой, а ваш собственный. Я думаю, начнем с малого, небольшие этюды...

Режиссера оборвал страшный грохот. Это из-под заснувшего Медынского Игорь убрал онемевшее плечо и гигант, повалившись, ударился чугунным лбом об пол.

Что началось! Витюнчик хохотал так, что актеры боялись за его жизнь; лоб Медынского даже не покраснел, а вот на полу осталась серьезная вмятина... Под сатанинский смех коллектива Юра обиженно стал доказывать, что вмятина существовала и до его падения. В изнеможении Федор I потребовал провести следственный эксперимент. Медынский повторил удар, и сам затрясся от хохота, увидев вмятину сильнее прежней...

Расставаясь с компаньонами, Херувим - он хотел побыть наедине, проделал на улице "фокус" с кирпичом. Коллектив был разочарован: удара никто не заметил, кирпич просто взорвался в воздухе и его осколки пропели над головами.

Отойдя, Федор I вздохнул:

- Против лома нет приема.

- Если нет другого лома, - отозвался в темноте Витюнчик.

Режиссер пошел в закуток и посмотрел на дядюшкины окна. Зашторенные, они лучились мирным розовым светом. За думанное свершалось... Конечно, сейчас для них театр это шутка приезжего "фокусника", неожиданная летняя забава. Но завтра меловая черта поделит комнату на сцену и зрительный зал, и не надо будет ни горящих софитов, ни бархатного занавеса, ни рукоплещущих зрителей... Меловая черта и... выпрямится спина, преобразятся походка, речь... И подъемная тяга искусства начнет неумолимо воз носить их из привычного круга. Затрещат грязные нити паутин, заколет легкие от переизбытка кислорода...

За спиной вежливо кашлянули. Мечтатель обернулся и увидел молодого человека, опирающегося на трость.

- Добрый вечер, - улыбнулся поздний гость, протягивая руку, - не отвлек?

Херувим удивленно ответил рукопожатием.

Киоскер внимательно осмотрелся.

- Это и есть наш первый городской театр?

- Что вы! - сконфузился режиссер. - Будет чудесно, если мы решим задачи хотя бы студии.

- Ну, а цель?

- Ой, вряд ли можно сразу ответить на такой вопрос...

- Только сразу, - усмехнулся Лан. Кажется, он начинал догадываться, с кем имеет дело.

- Ближайшая цель - дать ребятам смысл, повседневный смысл жизни, предоставить им возможность увидеть себя со стороны...

- Ну, что же, благородно, - ничего не понял гость.

- А в материальном смысле?

- Как?

- Кто будет снабжать вас? Вам же кресла, костюмы, техника потребуются...

- А-а, Сергей Федорович твердо обещал содействие властей. Сказал, горисполком выделит необходимые средства.

- Горисполком? - Киоскер с таким откровенным весельем посмотрел на Херувима, что тот понял, что сказал анекдот.

- Ты был у Орешникова?

- Да.

- Видел известку на крыльце?

- И что? - недоумевал режиссер.

- Вот и все, что есть у горисполкома! Средства!.. Средств им хватит лишь на побелку своего ба рака.

- Но пока нам ничего не нужно...

- Правильно, если у вас кружок чтецов-декламаторов. Однако городу нужен, позарез необходим настоящий драматический театр! - Киоскер встрепенулся и стал похож на кречета, с которого сняли колпачок. Даже глаза блесну ли антрацитом. - Свой театр с партером, аншлагами и вешалкой... Ведь наш народ в абсолютном театральном невежестве: ложу от антракта не отличит! Ограниченность замысла - преступление. Вот почему я здесь, и вот почему я спрашиваю тебя, как просветитель просветителя: готов ли ты сорвать с мишуринцев путы театрально-драматического невежества? Готов ли ты к великой миссии Шекспира?

По ошарашенному виду режиссера Киоскер понял, что с пафосом он перехлестнул.

- Я, конечно, говорю несколько юмористически, но проблема требует немедленного решения. Потом, ты возбудил надежды...

Будь Лан помоложе, Херувим от радости бросился бы ему на шею!

А вдохновитель продолжал:

- Театр нам нужен серьезный. Свет, грим, костюмы, звуковое сопровождение, - он предупреждающе вскинул руку с золотой искрой печатки, - всю материально-техническую базу создаю я. И то, что мне дорого, - два моих новейших магнитофона, - дарю на общее дело.

Он устало улыбнулся и горько и доверительно сказал:

- Не могу видеть этих мальчишек в духовной нищете.

Глава десятая

Киоскер добил Херувима тем, что вынул из внутреннего кармана своего кожаного пиджака сберкнижку со стапятьюдесяти рублями и, назвав это последними сбережениями, возложил ее к ногам Мельпомены. В ответ растроганный режиссер горячо попросил его стать директором театра, а на следующий день, в спешке не известив родственников, перечислил на открытый сообразительным директором счет половину маминых капиталов.

Театральное дело в Мишуринске развивалось необыкновенно быстро. На окнах повисли шторы из красного плюша, в комнатушке на простых деревянных столах разместилось шесть магнитофонов, вдоль стен встали стеллажи с кассетами и огромный дерматиновый диван послевоенных времен с валиками вместо подлокотников. Это чудовище с таким стоном принимало в свои истертые объятия, что впечатлительный Херувим избегал им пользоваться. Зато директор уверял, что диван, обошедшийся ему в полторы тысячи рублей, вещь антикварная, что некогда на диване спал ссыльный артист, фамилия которого не сохранилась... что пора восстанавливать прерванные традиции...

Трое упитанных рабочих в несколько дней сколотили в зале подобие сцены. Половину ее отгородили ширмой, за ширмой проломили дыру в кухню и там установили трюмо, сделав таким образом уборную для артистов.

Как и предвидел Херувим, сцена оказала на компаньонов сильное впечатление. Правда, не такое, какое хотелось бы. Медынский, и без того неразговорчивый, на сцене замолкал напрочь. Витюнчик, напротив, шпарил как автомат Калашникова. Паша Соловейчик от роли отказался. К зависти других он объявил себя полным бездарем и выставил вместо себя младшего брата. Сам же занялся подсобными техническими работами. Федор I играл охотно, но только одну роль - руководящую. Ни на какие отклонения от нее не соглашался...

После первой репетиции Игорь и Херувим шли по улице Рыбной к парку. В одиночку Игорь не осмелился бы на такую прогулку - низовские отличались буйным нравом и неуправляемым характером. И любили они до гроба - "Братан, бля буду, да за тебя любого козла рогами в землю", и ненавидели тоже, если не до гроба, то до больничной койки.

Из улиц, ведущих к парку, освещена была единственно Рыбная. Кажется, по паспорту она называлась улицей имени Первого партбилета. Но Рыбная звучало точней и поэтичней. Из темных переулков эта улица точно смотрелась как аквариум: дрожащий свет фонарей, трепетные тени деревьев... проплывают нарядные девочки в белых джинсах, в прошитых золотом рубашках навыпуск, рядом стайки нахохлившихся мальчишек в цветных нейлоновых рубашках, в расклешенных от бедра полосатых брюках, в туфлях на высоких пластмассовых каблуках...

К девяти часам на парковой танцплощадке начиналась дискотека. Херувиму захотелось побывать на ней после того, как Витюнчик отозвался о ней, неподражаемо закатив глаза: "Я летом подох бы, если б не шабаш в клетке!"

Учитель и ученик прошли под низкой входной аркой, рядом с которой сидела билетерша. Впрочем, ограды не было, и она взимала плату лишь с тех, кто шел главным входом.

Продолжая разговор, они углубились боковой аллеей. Игорь признавался:

- У меня есть одна главная мечта. Я ее все время мечтаю.

Херувим деликатно молчал.

- Я хочу жить далеко-далеко отсюда, в Индии, так, чтобы и индийцы не знали. В красивом месте, как по телевизору показывали: вода в реке голубая, как акварельная краска; в траве нет окурков, стекол, каждая травинка от мыта от пыли... большой солнечный сад, где растут малина и груши. Там бы я построил дом с огромными окнами из толстого космического стекла. Стены чтобы были из стальной резины. Есть такая резина, я узнавал, в нее сетка стальная запрессована... Само собой, запасов еды лет на сто. Три автоматических шкафа будут ее готовить. Один жареную картошку, второй - окрошку, третий грушевый компот. Больше из еды ничего не надо... и никогда бы из этого дома не выходил, никогда!

- Ну, брат, у тебя и фантазия! - подивился Херувим и остановился. Ему показалось, что с неба, провисшего от тяжести звезд, донеслось слабое рыдание... Оно повторилось... зашелестели листья, деревья на миг подернулись серебром. Странным образом пропали треньканье гитар, дальний грохот транспорта, отголоски смеха и ссор... и на задержавший дыхание город понеслись небесными птицами звуки неведомой мелодии... Птиц становилось все больше, гордо и радостно летящие под звездами, на земле они погибали с печальной мольбой, рассыпая семицветные оперенья. Попадая в траву, на ветви, на асфальт, волшебные перья вспыхивали крохотным недолгим пламенем...

Херувим очнулся, когда все стихло. Ученик его стоял недовольный.

- Вечно Кирилл не вовремя со своей шарманкой. Пойдем, шабаш начинается.

- Какой еще Кирилл?

- Василий Кириллович. Наш учитель пения. Воздушный шар с проигрывателем запустил. Отсюда не видно из-за водокачки. Три года подряд поднимается на него по веревочной лестнице и включает всяких бах-бахов.

Херувим перебил его:

- Обязательно познакомишь меня с ним. Пошли...

Конечно, Херувим, пробегая как-то в деловой спешке по парку, видел "клетку" - круглую цементированную площадку, окруженную высокими ржавыми прутьями, с дощатой эстрадкой, крашенной на один раз бледной голубой краской. Окрест, в произвольном порядке скамьи, урны, на лопнувшем вдоль и поперек истоптанном асфальте отвалы семечковой шелухи, окурки, бутылочные стекла... Поодаль сгорбленные березки, придерживающие от ветра свои подолы, неровные шеренги обороченных акаций, и тишина, и пыльный зной...

Но сейчас, когда вечер, когда сияют над площадкой цветные прожекторы, иное дело. В этих сказочных электрических сумерках благородно преображаются лица, драгоценней наряды; беспорядок интерьера мнимый - есть свои ложи, партер и галерка. Публика все прибывает, знакомые раскланиваются друг с другом, для особо уважаемых освобождаются места, им подают пиво, вино... правда, без стаканов. Из звуковых колонок несется монотонное шипение усилителя; на выносном пульте диск-жокея магнитофон бешено перематывает кассету; голоса и хохот...

Друзья встали в сторонке, в густой тени. Игорь шепотом и почтительно называл тех, кого юные горожане причисляли к высшему свету. Королей, князей и других титулованных особ мишуринских подъездов и подворотен.

- Самые главные на дискотеку не ходят, - заключил он.

- Кто же у вас главные? - улыбнулся Херувим.

- Юлай, Растопчин, Лан... Они в "Универсале" по вечерам отдыхают. Из них Наташка Савельева слезу вышибает своими песенками.

- Наташа? Это жена Лана?

- Какая жена?! У кого денег много, тому и жена...

- Подожди... В ресторане поет? И родители разрешают?

- Отца нет, мать у нее вся больная...

- Что она делает, ей же там душу искалечат!

Игорь насмешливо возразил:

- Она сама кого хочешь искалечит.

Херувим весь горел. Ему представлялось, как огромный и жирный уголовник, сладострастно потея, садит ее, бледную и насильно улыбающуюся, к себе на колени и засовывает за лиф мятую пятерку...

"Что делается, а?! Погодите, черти зеленые, - восклицал спасатель уже на бегу. - Пока я здесь, этот номер не пройдет!"

Когда всемогущий учитель исчез, Игорь опасливо отодвинулся подальше в тень.

Тем временем публика затрепетала; будто шаман, для которого приготовили ритуальный костер, вышел, насмешливо щурясь, диск-жокей - предмет яростного поклонения только что аттестованных школьниц, незабвенный и широко популярный Слава Морозов. Но, чтобы безраздельно владеть соплеменниками, ему не надо было трясти бубен и ввергать себя в эпилептический припадок. Просто взял с пульта микрофон, объявил мягким, вибрирующим на низких тонах голосом первый шлягер и нажал пусковую клавишу. И...

И над блаженно ждущей толпой на все свои сто ватт гаркнула одна колонка "Ква!" и отозвалась другая "Кваки-Ква!". Будто дятел, и подвыпивший дятел, застучал ударник, огненными переливами пошла мелодия, и молодые чудные голоса так озорно и весело заквакали, что даже самых ленивых и стеснительных схватили судороги в подколенных жилах. Кваки-ква-ква-ква, плюхи-плюх-плях-плюх... Боже, как радостно было в том болоте: радужные брызги летели от плюхов и пляхов, глупый комар с победным пением исчезал в лягушачьей пасти, а дятел бил-долбил музыкальную сосну...

Плясали все. Или почти все. Бия в ладоши, квакали так, что иногда перебивали оригинал. Игорь притоптывал и подскакивал на месте, и вряд ли бы потом признался себе, что тоже вскрикивал, только шепотом: "Кваки-ква".

В "Универсале" к девяти часам и спелись и спились. У входа очередь опоздавших, напротив, на проезжей части дороги, две машины такси и милицейский "уазик", в темном салоне которого тлели сигаретные огоньки. Занавешенные окна ресторана озарялись розовым и желтым.

Херувим перешел с бега на скорый полувоенный шаг, свернул с тротуара и, взбежав по ступеням мимо зло молчащей очереди, постучал в двухаршинные, скрепленные железными полосами двери.

- Сильнее, - посоветовали ему дружелюбно.

- И головой...

Дерзкий мальчишка стучал, не отвлекаясь.

Дверь вздрогнула и едва-едва приоткрылась.

- Простите, пожалуйста, мне бы... - сунулся он, но веселый хриплый голос ответил:

- Не прощу, - опытные пальцы ловко ухватили дерзкого за нос и дернули так, что Херувим лбом ударился о притвор. Несильно, но звучно.

Очередь безжалостно засмеялась. Гоготали таксисты, и даже из "уазика" с интересом выглянули две кокарды. Однако спасатель с улыбкой потер ушибленный лоб и невинной походкой направился за угол здания. Во внутреннем дворе прошел рядом с мульдами - с них благодушно взирали на него два черных блестящих кота, - постоял, оценивая обстановку... Впритык к хозподъезду стояли "жигули", в багажник которых рослый старик в телогрейке грузил бидоны; на крыльце здоровенный парень с лицом заплывшим, в складках, как у пожилого бульдога, откинув полу фартука, прятал деньги...

Херувим подобрал клочок бумажки и с самым заискивающим видом подбежал к нему. Тот брезгливо протянул два пальца... и запястье ему словно обвили стальным прутом и дернули к низу. Бульдог тяжело закувыркался по ступенькам, а нападавший вошел в смрадный коридор, закрыв за собой дверь на засов.

Ну и пахло в этом заведении! Будто с утра и до ночи кипятили тут с хлоркой прокисшие борщи... Он поднялся на второй этаж. В коридор явственно доносилась музыка. Одна из комнат распахнулась и в клубах белого пара оттуда вы валилась полная дама в блестящем декольтированном платье. Губы ее от жгуче-красной помады были точно в крови.

- Ты кто? - пьяно и капризно спросила дама-вампир.

- Я брат Наташи Савельевой, - стал объяснять юный посетитель, - умоляю вас, позовите ее. Мама срочно просила Наташу домой.

- Умоляю? - усмехнулась дама и алчно посмотрела на хрупкого ангела. Лягнула ногой дверь, из-за которой появилась столь нечистым образом, и, когда та отворилась, крикнула в клубящийся пар:

- Тамара! Савельеву сюда, живо!

Херувим услышал, как вместо музыки пошел из веселившегося зала нечленораздельный рев: "Таналита, танали та..."

Но спокойно дождаться "сестренки" ему не дали. Дама стала наплывать на него, словно туча.

- Она вообще-то на дежурстве. Я не могу ее отпустить.

Интервент незаметно попятился.

- Что же делать? - искательно заговорил он.

- Немножко заплатить придется, миленький мой, глаза ее округлились и, поводя мощной грудью, на которой в поту плавился золотой крестик, двинулась к нему быстрей.

- Мы внесем деньги за вынужденный прогул, - лепетал отступающий.

- Не серебром, мой сладкий мальчик, и не бумажками... Подождет эта свиристелка, у ней и так много братцев, - взгляд дамы стал глубоким, черным; в уголках красного рта закипели пузырьки - она теперь летела на него.

Херувим ударился спиной о дверную ручку, отскочил, дернул ее - мельком заметил убранство кладовки: швабры, ведра, залежи пустых бутылок, - вампирша с обреченностью падающего лайнера туда и влетела...

Он мигом захлопнул дверь за ней и щелкнул задвижкой. Перевел дух и огляделся. Снова в коридор рванули белые столбы пара, разбились о стены и потекли дымящейся массой по полу - он увидел, что к нему идет его "сестра". Веселая, опасно веселая, насмешливая и нисколько не удивленная.

- Ты?! - засмеялась она. - Что ты тут делаешь? - и ласково провела рукой по его лицу.

В кладовке заскрежетали битым стеклом, завизжали и с чудовищной силой ударили по двери.

- Пойдем отсюда! - вежливо и яростно приказал спасатель. Бесцеремонно ухватил ее под руку и потащил вниз по лестнице. - Тошно смотреть, как ты вляпалась. Классически. Книг что ли ни одной не читала?

Наташа вяло сопротивлялась, улыбаясь и ничего не понимая.

- Пьяна ведь, пьяна... Они с тобой сделали все, что хотели...

У выхода она, кажется, пришла в себя и решительно уперлась.

- Это что такое? Ну-ка, отпусти меня!

В зале рев нарастал, из раскрытого рядом подвала глухо неслось: "Натали, Натали..."

- Зовут меня, пусти, дурак! - всерьез рассердилась она.

Наверху раздался такой грохот, что перекрыл все. "Мадам на свободе", - понял спасатель. Отодвинул засов и тихо, даже растерянно попросил:

- Пойдем скорее, здесь так дурно пахнет...

Вместо ответа Наташа с ужасом взглянула на него. Херувим мгновенно обернулся и сразу подлетел на две ступеньки выше: он совершенно забыл об охраннике!

Бульдог стоял в проеме и крутил тонкой никелированной цепью; крутил сильно, с нажимом - металлический пропеллер с шипением резал воздух. А по лестнице с хохотом и ругательствами скатывалась мадам-вампирша...

"Убьют", - холодно подумал маленький герой. Ободряюще подмигнул "сестренке", скорчил жуткую гримасу бульдогу и, что было силы, крикнул так, как когда-то учил отец. Дикий, на высокой ноте вопль заметался в простенке, шилом прокалывая перепонки. Охранник выпучил глаза, цепочка бессильно повисла на его пальце, и тогда спасатель прыгнул, крутнулся и уже внизу послал боевой ногой удар в пах мордатому убийце...

Наташа, схватившись за голову, увидела только, как сумасшедший красавчик прыгнул, упал и встал; и отдельно - Жоржика, спокойно лежащего на крыльце. Лицо его белело, складки на нем устало распрямлялись...

Мадам-вампирша их не преследовала. Лишь ресторанские коты на мульдах злобно перемигнулись, но, к счастью для беглецов, с места не тронулись. К счастью по тому, что они котами никогда не были.

В палисаднике Наташа остановилась и, от изумления растягивая слова, сказала ему:

- Ну, ты и дурачок!

И, притянув за голову, быстро поцеловала...

Глава одиннадцатая

Точно лимон в прозрачной кожуре, над плоской крышей соседнего дома, над черными кривыми антеннами, висела луна. Херувим неподвижно стоял у раскрытых створок окна и невидяще смотрел на нее. Свежее дыхание ночи овевало его, на щеке лежала теплая лунная полоска. Он почти засыпал от усталости, однако фантастические происшествия минувшего вечера являлись и являлись с такою же силой и яр костью. Вновь на него летела ресторанная ведьма, парализованное тело бульдога валилось на крыльцо и... и совсем уж нестерпимо становилось от странного ожога на губах...

Утомленный герой пытался задуматься, но здравые мысли не шли. Да никакие не шли. Некто, явно посторонний в его душе, бессмысленно восклицал "Надо же!" и замолкал, и спустя минуту опять восклицал: "Надо же!"

...Позади раздалось гулкое мычание. Херувим повернулся не сразу, а когда повернулся, увидел дядюшку в белой майке и длинных, по колено, трусах. В руках полные рюмки, в зубах шоколадная плитка. При этом он свирепо подмигивал в сторону дверей - закрывай, мол, быстрее! Племянник повиновался, нежданный визитер с почтением установил рюмки на стол и шепотом объявил:

- Садись, счас вмажем.

Если это и была провокация, то настолько добродушная, что племянник уселся и весело принялся за шоколад. Новгородцев-старший хлопнул коньячку, с наслаждением понюхал свой могучий кулак, подвинул к себе вторую порцию, и без экивоков, напрямую спросил:

- Ну, как жизнь? Влюбился, поди, раз по ночам шляешься?

На этот вопрос, да и на сам диалог, дядюшку подтолкнула Надежда Прокофьевна. Из педагогических соображений. "Опаснейший возраст, - горячо наставляла она мужа, от великого до дурного один шаг". И пеняла ему на то, что не ищет он к мальчику индивидуальный мужской подход. Дядя уныло соглашался, но внутренне полагал, что искание подходов - занятие для ученых бездельников. Есть правильная линия жизни. Двигаться надо по ней. Свернешь вправо - затрещину, влево - подзатыльник. Не умеешь - научим, не хочешь - заставим. Все! Остальное от лукавого. Тыщи лет без всяких макаренков детей растили и каких: Александр Невский, Суворов, Дмитрий Донской!

- Главное, чтоб в доме хлеб был, а не таблетки, убеждал он при случае собеседников, - понаштамповали лекарей, чуть что - химию в рот суют, вот и идут косяком одни дохляки...

- Ну, Петр, - восхищались собеседники, - тебе токо генеральным секретарем... - и пили его водку.

- Индивидуальный подход! - прокряхтел дядя, выпил вторую, и вспомнил о племяннике и о своем вопросе. Вспомнил поздно. Объект педагогических забот спал, привалившись к стене и свесив голову.

Пролетарский генсек с облегчением вздохнул. "Вот и поговорили..." Взял племяша на руки, уложил на диван. Отнес на кухню посуду. Напротив, внизу, ослепительно-желтым сияло чье-то окно. "Полуночники", - машинально не одобрил дядюшка.

В том, сверкавшем в ночи окне, принадлежавшем театру, действительно полуночничали. Киоскер, окруженный сподвижниками - Растопчиным, Морозовым, еще тремя популярными у молодежи лидерами, кое-какими избранными младшими товарищами, засиделся за работой. Несколько магнитофонов, приобретенных на деньги чокнутого Херувима, добросовестно наносили на магнитные ленты хиты советских и западных рок-банд. Сам работяга сидел с бокалом не очень хорошего вина (хорошее пили вначале) и говорил негромко, с той размеренной интонацией, которую позволяют себе уважаемые в своем кругу люди. Цвет мишуринской знати внимал ему серьезно, хотя и не без лени. Избранные младшие товарищи - Босс и Витюнчик - даже забыли опорожнить несвежие бумажные стаканчики, полные тем же вином. И надо отдать должное оратору - говорил он весьма интересные вещи:

- Читал я их Достоевского. Коротко: молодой фраер, которому срочно нужны бабки, топором прикончил богатую старуху, по пути зацепил молоденькую бабу и... потерялся. Не забрав товар, отвалил в сторону. Потом сломался и пошел на явку с повинной. История банальная и служит примером того, как нельзя работать. Спрашивается, зачем этот молодой неврастеник бил бедных женщин острым железом по темечку?

- Чем тогда? - хрипло спросил Босс. - От кастета тоже кровь...

- Ничем, - мгновенно ответил Киоскер. - Великая дурость: вместо того чтобы аккуратно забрать товар, начинают крушить черепа с громадным риском для себя и для дела. Если ты садист, то это понятно, но если нет, тогда ты просто пень и законное твое место - в тюряге, и не на нарах, а под ними.

- Братан, ты наших зем на зоне не трогай, - неожиданно встрепенулся один из новоиспеченных лидеров - Володя по прозвищу Костыль. До этого он мирно жевал таблетки от кашля, запивая их вином.

Киоскер с преувеличенной нежностью сказал:

- Что ты, Владимир, наших зем на зоне я уважаю.

- Понял, братан, у меня там такие кореша парятся, прочувствованно сказал Костыль. - За одного Карпа я любого в землю закопаю...

От этого имени на мгновение воцарилось почтительное молчание.

И немудрено.

ЗЕРКАЛО - 6 (Карп)

Невысокий, на диво мощногрудый, с лицом классического сына классической алкоголички, он быстро стал полновластным лидером подвалов и дворов города. Из много численных легенд его становления нельзя признать достоверной ни одну. Но метод восхождения знали все.

К вечеру, чуть пьяный, он неслышно подходил к какой-либо компании и некоторое время упорно молчал. Наконец, вожак снисходил и советовал ему "брать ноги в руки и дергать отсюда". Тогда Карп приподымал голову с плоской макушкой и неотрывно смотрел в переносицу оскорбителя. Взгляд его был тих и страшен. В нем не сверкали молнии, не светилось бешенство и не плескалась ярость. Просто, глаза его были нечеловеческими. Цвета сырого подвального мрака, неподвижные, они не реагировали в этот момент ни на свет, ни на звук. Как-то само собою становилось ясным, что говорить или кричать в эти глаза было не нужно, страшно и бесполезно...

Оскорбитель бледнел, терялся от какого-то суеверного страха, пытался надувать щеки, но...

Еще соображали, еще жгли запал для массового броска на пришельца, как с чудовищной быстротой начиналась расправа. Он бил круто, всем корпусом и непременно в ухо. В одно, второе. Противник разом глох, орал от боли, стараясь прикрыть голову. Тогда следовал тык под ложечку, руки избиваемого прыгали вниз, к животу, и в эту паузу опять врывались два бешенных хлестка по ушам...

Как правило, не мешали. Если кулачное буйство умещается в определенных границах, можно ожидать благородного сопротивления, но стоит далеко превзойти их, дикое изумление охватывает присутствующих, сильнейшие и те - безмолвствуют и бегут...

Так в короне Мишуринска заиграл новый бриллиант!

* * *

Босса был человеком решительно практическим и общие рассуждения о насущном его раздражали.

- Если ничем, то кто ж бабки тебе запросто отдаст? - упрямо продолжил он первоначальную тему.

- Никто, - улыбнувшись, подтвердил Киоскер. - Но можно сделать так, что сами принесут. А вот тебе, Федор, пример...

- Мужики, - обратился ко всем Лан, - бью на спор: у любого из вас бабки возьму, не касаясь руками.

Народ оживился, отставил стаканы... Спорить в Мишуринске любили. Особенно на интерес. Кое-кто проигрывал не только кошелек, но и любовницу, честь, руки-ноги и даже голову. Морозов, заметив перемену настроения, снял стереотелефоны, на вечно бледные щеки Павлика-самоубийцы сошел румянец, у Витюнчика жадно заблестели глазенки...

Киоскер не стал дожидаться добровольцев. Подобрал свою палку и ткнул Володю Костыля под коленную чашечку.

- Владимир, иди на спор. У тебя бабки есть?

- Есть, - ответил лениво Костыль, вытаскивая из брючного кармана розовый, туго скрученный рулончик червонцев, перевязанный черной ниткой.

- Можешь взять перо, свинец, можешь бить меня чем хочешь, колоть, резать, когда я начну конфискацию... Только бабки держи в руке, и я возьму их, не касаясь тебя пальцем.

- Ты отвечаешь за свои слова? - резко спросил Костыль, возбуждаясь.

- Какой разговор!

- Саша, попишет тебя Костыль, - предупредил Слава.

- Я сказал - отвечаю! - повысил голос Киоскер и встал.

Костыль был парнем рисковым, но пока зрители пятились к стенам, достал нож. Хороший. С узким кинжальным лезвием. Киоскер даже пиджака не снял.

- Попишет тебя Костыль, попишет, - укоризненно шептал Слава. Костыль, не видя для себя угрозы, ножа не выставлял и только покачивал им у бедра.

Лан подошел ближе и дружелюбно попросил:

- Володенька, отдай дяде денежку...

- Да пошел ты... - начал тот, и Киоскер, выхватив неизвестно откуда баллончик с дихлофосом, облил густой струей лицо упрямца...

Боже, что за гогот стоял в театре! Казалось, весь квартал проснется. Бедолага орал, крутился волчком, его выворачивало наизнанку, он ослеп... Публика реготала до слез, икоты и сучения ногами. Победитель подобрал и деньги, и нож, и ушел мыть руки. Утром о позорном падении Костыля будут знать и Верх, и Низ. Завтра во всем городе не найдется пацана, который поделится с бывшим князем сигаретой. Завтра удивленные горожане не найдут в "Бытовой химии" ни одного антипаразитного распылителя...

Это произойдет завтра. А сегодняшней ночью бодрствовали не одни лишь придворные Киоскера - не к добру блуждал за шторами горкома партии таинственный огонь, то приближаясь к окнам, то удаляясь... у настольной лампы сидел могущественный экс-электрик и чертил, все чертил магическую схему, линии и стрелки которой стремились об вести и запутать инициалы "К. Н. "... внезапно проснувшись от судорожной слабости в теле, привстала Наташа... в подъездах, в тенях лестничного освещения устало целовались парочки, в квартире Абрамкина звенел поставленный на три ночи будильник, а по улицам и переулкам бродили, летали и ползали те, кому это было положено...

Глава двенадцатая

ЗЕРКАЛО - 7 (Сергей Федорович Абрамкин)

...беззвучно посыпались стекла, саму раму вывернуло, в проем выглянуло лицо, тут же вспухло багровым и исчезло, по стене барака бежали дыры, целыми пластами срывалась штукатурка, обнажая гнилую дранку, от пулемета с вышки взлетал сизый дым, люди в телогрейках бежали с плаца медленно, с усилием двигая руками, точно преодолевали не сверкающий морозный воздух, а морскую толщу; узкая морда пулемета поворотилась, изувеченные ребра барака перестали дрожать, и весь смертельно тяжелый ливень заходил по разбегающейся массе, выбивая из одежд серые фонтанные дымы, разбивая головы, срезая кисти рук, бросая людей юзом по обледенелой земле... язычок пулеметного огня болтается реже, и разом становится слышно все и все звуки с одинаковой силой: звон отбойного молотка, с каким бьет пулемет, сопение умирающих, скрип мерзлых досок настила под сапогами стрелка, крики и ругань конвоя, шипение остывающих на льду отработанных гильз, лай собак; и когда эта оратория достигает апогея, с неба на вышку с пулеметчиком обрушивается гигантский человеческий палец и сминает ее...

* * *

Сергей Федорович в офицерской форме старинного покроя, переводя дух, оттирал салфеткой с ладоней пластилин. С редким чувством уверенного всепобеждающего счастья озирал он лежащий перед ним на табурет лист фанеры. На нем из пластилина, спичек, прутиков и проволоки в масштабе 1:25 был выполнен лагпункт 03/117, где провел он свои лучшие годы жизни начальником ОРЧ. История с бойцом, который с пулеметной вышки на утренней поверке сумел уничтожить треть контингента заключенных, была предметом высокой профессиональной гордости капитана госбезопасности С. Ф. Абрамкина. А также причиной и тайной неумирающей грусти - лишь орден ВОВ второй степени положили ему, ибо тот сумасшедший краем прошелся и по административному зданию...

В пластилиновом лагере валялись убитые пластилиновые зэки; вышку со стрелявшим Сергей Федорович по правилам игры, которой занимался все послепенсионные ночи, раздавил, что соответствовало исторической правде: имен но он в порыве неистового гнева прострелил черное сердце злодею, когда тот доверчиво сдался офицерам...

Он накрыл "Правдой" свой лагпункт, отпер дверь и утомленным голосом сказал:

- Входи, Машенька.

Суетливо вошла Машенька, хорошенькая, как куколка, старушка, набеленная, нарумяненная, в платке с синими василечками по белому полю - законная супруга Сергея Федоровича. Она внесла посудину с теплой мыльной водой. Муж, отдуваясь, снял китель, галифе и, фыркая, как мальчишка, стал умываться. За окном алый и нежный разливался рассвет.

...Он позавтракал перловой кашей, приправленной рыбьим жиром, и в 7. 15 включил местную радиоточку...

Вовремя! Диктор тающим баритоном объявил Юрия Петровича Обрыдлова, заведующего отделом агитации и пропаганды МГК КПСС. Столь значительное лицо совершенно неофициально, тепло и раскованно, где-то даже с юмором вдруг поведало о том, как оно еще в детских яслях любило заниматься хоровым пением. Все, кто находился в этот момент у радиоточек, замерли - откровение явно предвещало скорые и неординарные события. Вновь пауза. Затем Обрыдлов еще более раскованно, если не сказать - развязно, выложил подробности того, как в школьные годы он с удовольствием посещал студию чтецов-декламаторов. Еще пауза... но вместо Юрия Петровича вступил диктор и скороговоркой сообщил, что дождя не будет.

Сергей Федорович мгновенно переоделся в парадное, и ушел в МГК.

Встревоженное общественное мнение не успокоил и выход в эфир Мишуринской телестудии. За теленовостями с полей и заводов шла передача "Мы и наши дети". Ведущая, старший диктор Елизавета Андреевна, строго поглядывая сквозь очки увеличенными глазами, она страдала базедовой болезнью, кратко, исчерпывающе, уложив довольно обширный материал в час с небольшим, раскрыла безоблачное положение детей в советских странах, и крайне бедственное - в капиталистических. Безоблачность существования распространялась и на воспитанников городского детдома. О них продемонстрировали полутораминутный сюжет. Качество пленки не отражало качество отснятой жизни - в мутном кадре прыгали белые бантики.

По самой передаче даже сверхискушенные зрители ничего не прознали. Но в самом факте ее появления явственно усматривались косвенные указания...

Но больше всего изумила "Мишуринская правда". В передовой, где головокружительным образом были сведены вместе борьба сальвадорских повстанцев, постановление МГК КПСС о травле грызунов и прошедшее два месяца назад ...летие со дня рождения К. С. Станиславского, гражданам пеняли на недостаток внимания к творческому наследию последнего. Неизвестный автор с восторгом писал о том, что для вживания в образ великий режиссер, ставя пьесу о Зое Космодемьянской, заставлял артистов ходить босиком по снегу, а сам пересек линию фронта и собственноручно поджег центральную конюшню танковой дивизии SS...

Немногие знали, какую цель преследовали выступления средств массовой информации. Среди немногих, конечно же, был экс-председатель городского общества "Знание". Из горкома он возвратился приятно возбужденным и предельно собранным. В общих выражениях успокоил Машеньку, а затем нанес официальный визит Мишуринскому экспериментальному молодежному театру.

Взяв для представления идеологической комиссии горкома партии сценарий эстрадной программы, председатель отбыл...

Взволнованные Игорь и Херувим шли знаменитой березовой аллеей.

- Тронулось! Не могли наши власти не понять, чем, какими трагедиями завершается существование людей, погруженных в пещерную тьму бездуховности, - еле сдерживал ликование режиссер.

- А программу не запретят, ведь ты ее сам сочинил?

- Как запретят? - непонимающе вскинулся Херувим. Ты о чем? Мы же ставим чудесные приключения Буратино. Этот деревянный мальчишка - самый воодушевляющий из всех детских героев. Сколько ошибок, сколько драм, пока в мертвой, сухой груди не начинает биться живое человеческое сердце! - Развить любимую идею режиссер не успел - их окликнули:

- Привет, мальчики!

Они обернулись - к ним легким неторопливым шагом подходили две девушки: Наташа и незнакомая Херувиму белокурая, в красном сарафане с лямками бантиков на полных плечах.

- Привет, - буркнул Игорь.

- Здравствуйте, - ответил Херувим со странным стеснением в груди.

- Ты на меня не обиделся? - быстро спросила Наташа.

- Что ты! - возмутился и растерялся он.

Паузы, обычной для разговора малознакомых людей, не наступило. Наташина подруга, с огненным любопытством разглядывая юного красавца, со вздохом, но решительно подцепила Игоря под локоть и повела в сторону. Игорь залепетал, попытался освободиться, но белокурая с коварной улыбкой сказала ему на ухо такое, что он вспыхнул, как обваренный, и дал себя увести...

А Херувим и Наташа... Кажется, он горячо стал ей что-то доказывать, а она попросила проводить ее до тетушки, живущей где-то на самом Низу. Тетушка дверь им не открыла и они повернули обратно. Вновь он ей что-то доказывал, и вроде бы она немного согласилась и даже сказала, что ей это интересно. Причем, через каждые пять минут она начинала прощаться, а он через каждые десять минут с сожалением говорил, что у него репетиция. Потом он ощутил, что ей с ним становится скучно и она уходит от него... Она все больше молчала и ему было трудно говорить. Так трудно, как никогда в жизни. Да, они условились о встрече, но в ее тоне была почти уверенность в том, что следующая встреча бесполезна и будет последней...

- Счастливо, - холодно сказала она.

- До свидания, - вежливо попрощался он.

Пройдя немного, Херувим остановился и с недоумением оглянулся - ему показалось, что она не ушла и стоит рядом, может быть, за его спиной...

На другой день Абрамкин, уже в рабочем порядке посетил молодежный театр. Журналистов рядом не было, из артистов только Сперанский, и поэтому Сергей Федорович вел себя просто и естественно.

- Какого хера! - вопил он, потрясая пачкой рукописных страниц у самого лица пораженного режиссера. - Я спрашиваю, кто, где и когда дал тебе указание ставить эту гадкую, растлевающую, ядовитую пьеску? Я требую не медленно изложить в письменной форме все данные об инициаторе или инициаторах этого гнусного заговора против мишуринской молодежи. Я... - Сергей Федорович круто засверкал глазами, лысина его малиново засветилась, и он было вознамерился стукнуть об пол кирзовым сапожком, как режиссер схватился за сердце и, страшно охнув, повалился на стулья.

- Что... что такое, мой юный друг? - забормотал куратор, бросаясь к нему.

"Сраженный инфарктом" энергично приподнялся и, извинительно улыбаясь, попросил:

- А теперь, пожалуйста, без эмоций, кратко - тезис и аргументы - изложите ваши претензии.

Абрамкин снова жутко засверкал глазами, но одумался, положил на колени рукопись и, бережно разглаживая листы рукой, заговорил:

- Как я понял из данного материала, в первом отделении этюды, пантомимы, в общем, физика без слов. Ее обязательно надо смотреть перед премьерой. Второе отделение отведено детям. Для них предполагается сыграть пьесу по мотивам сказочки некоего Толстого "Приключения Буратино, или Золотой ключик".

Сергей Федорович перевел дух, ибо в груди его пузырился гнев.

- Я считаю, и верю, и думаю, и комиссия согласится с моими выводами, что данная пьеса мало того, что недопустима до сцены, но ее необходимо срочно изъять, и обратиться в компетентные органы с просьбой привлечь автора к уголовной ответственности.

- Но почему?!

- Дело даже не в том, что сказка искажает нашу действительность, полна нелепостей, лжи и клеветы, напичкана глупостью и такой, что наш ребенок смеяться будет, но будет смеяться над автором и от лица детской общественности потребует...

- Почему? - перебил Херувим, нахмурившись.

- Молодой человек, меня уже много лет никто не перебивает, - солгал, озлобившись, Абрамкин.

- Простите, - покраснел режиссер.

- В молодости я немало общался с людьми, весьма искушенными в литературе. И отличать подлинные художественные ценности от идеологической диверсии еще не разучился. Вы полагаете, что конфликт разыгрывается между Карабасом, Дуремаром, Алисой, Базилио с одной стороны, с другой - восставшими куклами во главе с Буратино, которому помогают Папа Карло, черепаха Тортилла и прочие. На лицо борьба Добра со Злом. Ан нет! Это пыль, бросаемая автором в доверчивые читательские глаза. На самом деле расположение сил иное, и в конфликте побеждает беспощадное Зло, пользуясь масками Добра и Справедливости.

- Ого! - воскликнули разом актер и режиссер.

- В этом произведении злой демон по кличке Буратино противостоит директору театра Карабасу, врачу Дуремару, своему отчиму Карле, всем, кто мешает ему утолить страсть к наживе. Кукольный народец - есть сторона, страдающая от его авантюрных устремлений. С чего начинает этот маленький дьявол? Вы хорошо помните, молодые люди?

Тон Сергей Федоровича помягчел, старческой лапкой он бережно разглаживал рукопись.

- Еще будучи поленом он стравливает бедных стари ков, подаривших ему жизнь. На улице притворяется мертвым, дабы подвести папу Карло под статью за жестокое обращение с детьми. Дальше - хуже...

Куратор отыскал фразу, отмеченную красным фломастером.

- "Буратино вскакивает на стул, со стула на стол, хватает молоток и запускает его в голову Сверчку". Это деяние, кстати, квалифицируется как покушение на убийство. Учиться это контрреволюционное исчадье не желает. Вместо школы - в балаган. От Карабаса - каков парадокс! - принимает, вернее, вымогает огромную сумму золотом, на наши деньги около двух-трех тысяч рублей... Пытается вступить в контакт с представителями уголовного мира - Алисой и Базилио, чтобы дать рост своему капиталу. Мучимый страстью к наживе, нелегально пересекает границу соседней страны. Он вовлекает в свою преступную деятельность всех, кто ни встретится ему на пути - от тунеядки Мальвины, падкой на ворованные конфеты, до пожилого трактирного петуха... За ним тянется огромный шлейф преступлений: валютные операции, злостные хулиганства, нанесение телесных повреждений средней тяжести, сопротивление властям, подстрекательство к мятежу и, наконец, организация убийств двух служащих правоохранительных органов! И кровавая цепь злодеяний преподносится как эта лон героического пути, а наивный зритель обязан рукоплескать рецидивисту...

Оппоненты только беззвучно раззевали рты...

- Я очень хорошо прочитал пьесу, - серьезно закончил Сергей Федорович, поднимаясь и пряча рукопись в массивную папку с золотой монограммой "Делегату 1500 городской партконференции". - Весь ее тайный, диверсионный смысл мне виден отчетливо. В компетентные органы сигнал пошлю, мне же хочется, чтобы вы, Константин Евгеньевич, добровольно рассказали, где взяли оригинал, с которого сделали пьесу; кто, когда, при каких обстоятельствах попросил вас сыграть ее в нашем городском театре.

- Но она в библиотеке лежит свободно, - засмеялся Игорь.

- Плохо, - задумчиво ответил Абрамкин и уточнил: - В городской?

- Да.

- Но, Сергей Федорович! - словно ото сна пробудился Херувим.

- Константин Евгеньевич, - с укоризной сказал куратор. - Не спешите. Вечером все хорошенько обдумайте, а завтра встретимся. И, кстати, я бы вам посоветовал инсценировать небольшой документальный рассказ из детства нашего светлого Владимира Ильича Ленина. Помните, когда он в гостях разбил вазу, а потом признался в этом маменьке? Какого мужества был человек! Редкого!

За дверью председатель не сдержался, подпрыгнул и стукнул об пол кирзовым сапожком. Страшно подумать - эту пьеску могли бы сыграть на городском празднике!

Сергей Федорович заторопился, надеясь до обеда по пасть на прием ко второму секретарю МГК.

Остаток дня Херувим не ел, не пил, тренировками не занимался, обязательный бой с тенью не провел. Он не вы ходил из своей комнаты до вечера, категорически попросив его не беспокоить.

"Прав Сергей Федорович, ох, как прав, - говорил маленький герой, чувствуя возбужденным сознанием, что вот-вот вспыхнет тот магический свет, с помощью которого сквозь любой запутанный рисунок человеческого поступка проступят истинные черты его мотивов, его первопричин".

"Мы, люди, творцы лишь в ничтожной степени. Тысячи, миллионы штампов программируют нашу жизнь, определяют поведение, делая предсказуемыми и управляемыми наши поступки. Как говорить, ходить, одеваться - штампы, штампы... чего нет в генах, вкладывают в нас книги, фильмы, газеты... Мы точно диапроектор: показываем только те слайды, которые в нас заложены. Сравнение, конечно, не совсем то, мы и сами, бывает, создаем, но в целом-то! Выходит, набор тщательно отобранных, идеальных слайдов сызмальства, с подсознательного возраста... Тогда действительно, какой герой из Буратино! Так отчего же наша жизнь будет чиста, если..."

Он подскочил к книжным полкам, выхватил "Русский фольклор", наугад стал открывать...

"Старик взял, да и отсек медведю топором лапу... Медведь нашел старика и старуху, взял да и съел..."

Вообразить только! Темная изба, шатун-людоед, кровь на стенах, подрагивающие человеческие останки...". Соломинка перетянулась, лапоть пошел по ней, она и переломилась. Лапоть упал в воду, а пузырь хохотал, хохотал, да и лопнул... Упали и убились... он ее зарубил косой-то и стал с зайчиком жить... брюхо у него от огня лопнуло... сел на кувшин и всех раздавил... рассердился на жену и расстрелил ее... взял туловище - рассек на мелкие части... братья проснулись, глянули - кровь из миски через край льется..."

"Уф-ф, хватит, - решил Херувим, - голова кругом идет. Читать такое можно лишь в кружке юных гангстеров".

Поистине легкомыслие, с которым он выбирал сказку, граничит с преступлением!

Воодушевленный режиссер засел за стол и набросал вчерне новую версию "Золотого ключика..."

Вечером он отправился на свидание с Наташей. Вчера он вел себя довольно глупо, и, если быть точным, никак себя не вел. Отныне ни на одно мгновение нельзя забывать, кто он для нее и с чем идет. К пропасти многие помогли ей сделать тысячу шагов, и ни один - шаг назад...

Наташа жила в микрорайоне, который по его расположению трудно было отнести к Верхней части города или к Нижней. Его так и называли - Особый. И особистов, естественно, старались бить и верхние, и нижние. Поэтому, что вполне справедливо, особисты колотили всех подряд.

С Херувимом ничего не случилось - слава о нем здесь уже побывала. Особисты, сгрудившись на подъездных лавках вокруг бледного вихрастого паренька с гитарой, молча, отчаянной жестикуляцией дали ему понять, что если только он попробует... то они его разом, вот так... этак вот... да еще так-то...

"Бедняги", - со страданием посмотрел на них гость, принимая их за глухонемых.

Он поднялся на третий этаж, позвонил. Сердитый Наташин голос отозвался:

- Подожди внизу, я сейчас.

Вышел. Ребята на лавках сгрудились еще тесней и, видимо, были не совсем немые, ибо горячо перешептывались и смотрели на него во все глаза. Откуда Херувиму было знать, что, по слухам, у него желтая справка, что ежедневно он ударом ноги или руки срубает для тренировки по дереву в Старом парке, а мизинцем может любого проткнуть как оберточную бумагу.

Наташа вышла и, небрежно оглядывая его, сказала:

- Привет!

Горячий сладкий воздух коснулся его лица. Однако он спокойно и мужественно ответил:

- Привет.

- Куда пойдем? - и сама предложила: - Пошли в Старый парк? Ты и вправду там руками деревья ломаешь?

- Чепуха! - удивился он и увидел, что она улыбается.

- Только не молчи, - предупредила она. - Если мне станет так же скучно, как вчера, пойдешь домой делать бай-байки.

На этот раз предупреждение оказалось абсолютно лишним. Херувим доказал сегодня, что не зря был ведущим актером в своем городке, а теперь главным режиссером Мишуринска. С его великолепной памятью, строгой и точной фантазией, рассказывать он умел. И рассказывал завораживающе. О неисчислимости звездных миров, о рыцарях Провансаля, о гибели великих американских цивилизаций, о черной розе Германии, цветущей раз в сто лет, о детских крестовых походах, об ушедшей на дно Атлантиде...

Гигантские сумрачные тополя, волшебно-белые акации, сиреневоствольные березы, сдерживая трепет, смотрели сверху на мальчика и девочку, бредущих по заброшенным парковым дорожкам. У ног их то бились пронизанные солнцем бирюзовые волны, то взвивался тяжелый песок аравийских пустынь, то гремел камень Артурова замка, то блистал версальский паркет...

- Откуда ты все знаешь? - спрашивал она.

- Это знаю не я, - с тайным сожалением говорил он. - Это знали люди, написавшие те книги, которые я читал.

- Я не вижу пользы от книг, - рассеяно отвечала Наташа. - В школе их не читала. Добавь еще сто книг, и в мире ничего не изменится. Ничего.

- Цифра сто чересчур слаба. Добавь еще сто булок хлеба, сто бутылок лимонада, сто рублей - тоже ничего не изменится. Книг мы не едим, вместо камня в стены не кладем. Для них, наверное, существует другая цифра, после которой начинают происходить изменения. Я бы так сказал: будь у тебя друзья среди книг, ты была бы несколько богаче, и жилось бы тебе, если не легче, то яснее.

Она перебила его:

- Хватит, пойдем отсюда.

- Уже темно, - согласился он.

Наташа тревожно оглядывалась, словно чего-то боялась. Херувим невольно оборачивался, но в наплывающей темноте невозможно было отличить дерево от его тени. Вдали вроде бы что-то двигалось, махало им белым...

- Завтра дорасскажешь, - поторопила Наташа, и, взявшись за руки, они побежали к сиявшим вдали уличным фонарям.

- Ты - молодец, - сказала она при расставании.

- Почему?

- В Старый парк никто не заходит после девяти часов, особенно туда, где мы были, в заброшенную часть. Ни одна живая душа.

- Это ты тогда молодец, - галантно ответил Херувим, не заинтересовавшись, почему мишуринцы не любят вечерних прогулок на свежем воздухе.

Если бы Херувим спросил Абрамкина, почему он не гуляет в Старом парке по вечерам, то куратор изменился бы в лице - в худшую сторону, и сухо ответил, что не любит Старый парк в любое время суток. Особенно с одиннадцати до двенадцати дня.

Как раз в этот промежуток времени Сергей Федорович вышел из театра, надеясь успеть на прием к Вере Павловне. По дороге он вспомнил, что сегодня бюро и, следовательно, идти ему лучше к двум. И в кои-то веки решил зайти в парк, чтобы не на солнцепеке формулировать свой "сигнал". Проборматывая вслух пункт за пунктом, он неспешно двигался до тех пор, пока не столкнулся нос к носу с Василием Алексадровичем Орешниковым, зампредом исполкома городского Совета народных депутатов и "принципиальным" шпионом.

Депутат-шпион шел с блаженной улыбкой, прижимая к своей неизменной цветной рубахе навыпуск толстый букет васильков.

- День добрый! - с обычной приветливостью сказал Сергей Федорович, сделав некоторый полупоклон.

- Здравствуй, падаль! - ответил Орешников, продолжая улыбаться.

- Как ваши дела? - начал любезно говорить председатель и остолбенел: - Что вы сказали?

- Тварь гулаговская, - не стал повторяться депутат и, перестав улыбаться, сильно вдарил букетом по председательской лысине.

- Что такое?! - вскрикнул Абрамкин, в панике отступая. Споткнулся, упал. Шпион мигом сел на грудь поверженного и, ловко схватив его за нос, стал пихать полевые цветы в разинутый рот.

- Ты у меня, пес дзержинский, каждый день свои любимые васильки жрать будешь, если еще раз у пацанов увижу...

Новую версию творческий состав принял с восторгом. Еще бы! Теперь пьеса называлась "Золотой ключик, или Воры в законе". Ее изложение актеры слушали с горящими глазами, даже перестав раздавать друг дружке тычки и затрещины.

Пахан Карло, старый вор в законе, отойдя от дел, доживает свой век в захолустном городишке. Его приятель, бывший карточный шулер Джузеппе, ныне столяр-халтурщик, случайно выстругивает из волшебного полена деревянного мальчишку. Карло догадывается, какую выгоду можно извлечь из этого. Форточник, фальшивый сирота... Да мало ли! За стаканом бормотухи Карло преднамеренно ссорится с Джузеппе и в скоротечной драке убивает приятеля горлышком бутылки... Буратино жадно впитывает наставления опытного рецидивиста. Он молод, у него острый пробивной нос и деревянное сердце. Он отлично понимает, что лучше быть богатым, но здоровым; что не в деньгах счастье, но нет счастья без денег... Первый удар негодяи направляют против местного театра юного зрителя, который возглавляет известный режиссер и лауреат Государственных премий Карабас Барабасович Длиннобородов. Буратино врывается в театр, избивает зрителей, срывает представления... Местная милиция коррумпирована. Карабас Барабасович вынужден платить вымогателям... Ну, и далее по сюжету. В финале, за потайной дверцей, преступников ждет усиленный наряд милиции.

Киоскер, стоя у двери аппаратной (так называли вторую комнату, где разместилась подпольная студия звукозаписи), вполне серьезно подтвердил, что так гораздо лучше, намного ближе к нашей суровой действительности, что особенно удачно то место, где критикуется за взятки милиция, что он и сам, в свою очередь, подготовит к генеральной репетиции звукоряд и выстрелы, и вой сирен будут как натуральные.

Впрочем, Киоскер ни на миг не задумался над тем, что он сказал режиссеру. Дело требовало напряженного и длительного внимания. Поначалу редкие денежные поступления стали сливаться в широкий радужный поток. Эдик, которому он пообещал выложить двести кассет с новьем, должен был появиться через неделю. По всему видно, что он завязан на крупном сбыте и надо было понимать, что эти двести кассет ему, Лану, - экзамен. При этом его буквально обложили мелкими заказами, и хотя на него работали и Растопчин, и Морозов, перебои из-за мелких поломок советских аппаратов, с доставкой кассет расстраивали конвейер. Счастье, что Ирочка вдумчиво отнеслась к его проблемам (двадцать процентов придется отстегнуть) и обещала на днях подогнать три ящика кассет. Шанс успеть с заказом оставался.

- Разговор есть, - объявил Босс, когда развеселившиеся компаньоны расходились с репетиции.

Свернули в любимый палисадник, выгнали мелкоту из беседки, оккупировали ее. Чинно закурили, рассказали пару анекдотов, Витюнчик красочно описал, какую бабу он сегодня видел...

- Жене Духа повезет, - не удержался Соловейчик, ей в магазин за трусами ходить не надо - Дух все размер на глаз выучил.

Над шуткой посмеялись. Духу, то есть Витюнчику, с женщинами не везло фантастически. Когда он развлекал, девчонки хохотали, когда подъезжал с известными предложениями, его посылали к бабе Маше. Баба Маша Савельева работала техничкой в школе. У нее от болезни были слоновьи ноги, жабьи глаза и вместо горла серебряная трубка.

- Короче, пацаны, - веско начал Босс. - Лето уходит, денег нет, мотоциклов тоже.

- А сколько у нас на сегодня? - попытался осведомиться Игорь.

- Мало, - недружелюбно ответил Федор I. Не говорить же, что на днях они с Витюнчиком просадили те нищенские сбережения.

- Херувима колоть надо, - сказал Паша, - а то все театры, лампочки, сверхидея поверх задачи...

- Он хоть сейчас "Яву" выпросит, - заступился Игорь. - Починим наш сборный и, вместе с Пашкиной "планетой", как раз три мотоцикла и будет...

- Хули нам одни мотоциклы, - перебил Федор I, деньги нужны, башли... на бензин, на палатку...

- Водчонки, мясца для шашлыков, сухого для баб, - поддакивал Дух, в голове которого хранилось полное меню их туристских пиршеств.

- Где копейки взять, а? Кто знает?

Несмотря на вопрос, даже Медынскому стало понятно, что у Федора I ответ наготове.

- Опять хачика предлагаешь трясти? - угрюмо спросил богатырь.

- Пошел ты со своим хачиком! - отрезал тот и встал.

- Думайте, пацаны, а то всю дорогу Херувиму подпевать будем... Пошли, Дух.

Витюнчик встал и презрительно проворчал Игорю:

- Щегол...

Федор I шел в сильнейшем раздражении. Лоб его покрывался горячей испариной. Он вовремя сообразил, что нельзя им выкладывать само Дело и убеждать в его простоте и вы годе, как он вначале намеревался. Такие, как они, и на стреме стоять не будут...

Витюнчик едва поспевал за ним, изображая беспредельную ярость:

- Козлы они! Ты вышел, а я говорю спортсмену; козел ты трусливый! Паша дернулся, а я ему - козел ты...

Федор I вдруг сделал несколько неуверенных шагов и остановился. Он еле смог вздохнуть от боли, появившейся внизу живота. Он сел на корточки... мышцы в паху стало мучительно сводить...

- Федя, ты че, Федя? - слабо-слабо доносился голосок Витюнчика.

Боль стала невыносимой и Босса стошнило.

- Тебе худо, Федя? Позвать кого? - издалека кричал

Витюнчик.

- Стой... - просипел Федор I и попытался глубоко продыхнуть. Ему удалось, и боль пошла на убыль. Он сел на землю и отер губы.

Витюнчик подошел и, оглядев бледного усмехающегося Босса, авторитетно заявил:

- Аппендицит у тебя. Семечек щелкай поменьше.

Оставшиеся компаньоны немедленно разошлись. Мысль о том, что, в крайнем случае, путешествовать на юг лучше пешком, чем на север в этапном вагоне, никем не высказывалась, но сразу пришла всем в головы. Поэтому августейший приказ "подумать" остался без внимания.

Игорь шел домой в замечательном настроении. Впервые за все время, которое он себя знал, на оскорбление "щегол" ответил резким и гневным взглядом. Не съежился, как раньше. Пусть он еще не в состоянии свалить в схватке Босса, но Дух сегодня перед ним - жалкая гнилая соломинка.

Теперь дни текли для Игоря не напрасно. Учитель составил для него полную программу духовного и физического возрождения. Аутотренинг, развитие памяти по специальной методике, краткий общеукрепляющий курс гимнастики, йоговский комплекс закалки по утрам... Все сказанное Учителем он записывал в особую тетрадь.

Херувим сильно огорчил его, сказав, что не один год уйдет на изучение собственно приемов. Но все же, уступив чуть ли не слезным просьбам ученика, поставил ему два удара - кулаком и ногой.

За несколько недель изнурительного режима Игорь обессилел настолько, что на репетициях валился с ног. И однажды малодушно сделал трехдневный перерыв. И что же? Силы к нему вернулись десятикратно умноженные. Окрепшими пальцами открывал бутылки, отгибал жестяные края баночных крышек... Он окончательно убедился в своем растущем могуществе, когда в присутствии всей семьи разбил ребром ладони старый кирпич, положенный между двух стульев. Отчим стал говорить ему "вы", мама бросила ругаться, и готовила ему исключительно питательные каши, Настя бегала за ним с ножкой от кресла, прося ее переломить...

И если бы сегодня в беседке не было Босса, Витюнчик поплатился бы за своего "щегла". Запросто.

Глава тринадцатая

Одно из своих лиц Мишуринск прятал под землей. Там во множестве направлений тянулись полые щупальца подземных коммуникаций. Выходили они за город и почти ко всем подвалам многоэтажных домов... Противоатомные убежища, ряды сараев, просторные тоннели теплотрасс, квадратные залы их пересечений, узкие щели газовых и канализационных сетей - мрачная бессолнечная прерия Мишуринска.

Она влекла к себе пионеров. Группы мальчишек, вооружившись ножами, кухонными топориками, стамесками, прикрываясь крышками от больших кастрюль, подсвечивая дорогу фонариками, протискивались в кошачьи дыры, проникали в "терра инкогнито" через проломы в подвальных перекрытиях и бродили там помногу часов, сжавшиеся, перепуганные, но завороженные... Может, под гнилым ватником блеснут золотые кольца, похищенные неделю назад из ювелирного магазина? И вдруг этот ящик, подозрительно новый, скрывает... винтовки американских диверсантов?

План Федор I составил недавно. В Старом квартале, половину которого населяли разоренные многоэтажки, подготовленные для капитального ремонта, проживала Ксения Федоровна Стародубова, персональная пенсионерка городского значения. Ни один слет пионерских дружин не обходился без ее участия. И мишуринские всегдаготовцы ненавидели Стародубову от всего своего детского сердца. Из-за нее мало-мальски заметные школьные события превращались в грандиозную пытку.

Ксения Федоровна, старушка рослая, подвижная, в черном платье и красной косынке, являлась и начинала рассказывать, а в последние годы - просто читать, воспоминания о своей пионеро-комсомольской юности, давно затверженные школьниками наизусть. Разумеется, протестовать никто и не решался - при ее выступлениях класс обкладывался директором, завучем и родительским комитетом.

Не только из жажды мести Босс и Витюнчик выбрали ее объектом. Вообще не поэтому. Ксения Федоровна числилась в местном музее трудовой славы экспонатом номер 1. Музей отпускал не ее сохранение значительные суммы ежемесячно. А так как почетная пенсионерка ухаживала за собой сама, то деньги сама и получала. И еще: она страстно ненавидела кошек, а ее деньги - "аж на полу валяются", потрясено докладывали очевидцы.

Разведывая обстановку, Витюнчик сорвал с какой-то девчонки красный галстук, повязал его и пошел приглашать Стародубову на вечер-встречу. Разведчик выбрался от нее с вздыбившимися волосами. Его там не били, фальшивое предложение старушка приняла с обычным энтузиазмом, а вот деньги там действительно валялись на полу...

Дурной запах шел от Старого квартала на прилегающие улицы. Пятиэтажки под капитальный ремонт стояли с наполовину выбитыми стеклами, с грудами слежавшегося хлама во дворах, поросших крапивой, репьем и прочими сорными травами. И в самую жару здесь не исчезали лужицы ядовитой воды. Неспокойная тишина была в этих дворах. То заскрежещет, отваливаясь, проржавевшая труба, то с крыши поедет какая-то тяжелая дрянь и рухнет на землю, напугав древнюю сгорбленную крысу, спешащую с гнилым лоскутом; то с жутким воем лопнут провода на клонящихся столбах...

Дома на капремонт определили лет пятнадцать на зад. Но расселение шло как-то неравномерно. Окруженный тремя брошенными домами, мог стоять четвертый, точно такой же изношенный, но жилой. Там так же готовились к выезду, но выселение потихоньку замедлилось и прекратилось вовсе. Время текло, помирали старики и больные, рождались дети - и все, все это на чемоданах. Внутри квартала ходи ли по протоптанным дорожкам, вдоль которых самодеятельно повесили два-три фонаря... Ходатайства к властям завершились безрезультатно. В горисполкоме не оказалось документов о забытых людях.

- Но ведь не может быть так, что нас нигде нет! - Плакали ходоки, преимущественно женщины.

- Почему не может? - раздражено отвечал вопросом председатель Мишуринского горисполкома. - Меня же вот нет.

- Как это? - засмеялись сквозь слезы просители.

- Вот так! - хмуро ответил председатель и хлопнул себя по темени.

И тут же исчез. Да так быстро, что ходоки увидели, как распрямляется вмятина на председательском кресле...

Председатель так и не появился. Его зам, Орешников, ничего решить не мог. Поэтому чемоданы оставались. Их не распаковывали, так как жить здесь было нельзя, а уехать от такой жизни было некуда...

Задача юных злоумышленников упрощалась тем обстоятельством, что почетная пенсионерка жила в выселенном доме одна. Она наотрез отказывалась переезжать в витрину музея. Хотя витрину предлагали со всеми удобствами.

На другой день после молчаливого отказа компаньонов Федор I и Витюнчик решились...

Подземными тропами мишуринской прерии вышли точно в подвал подъезда Стародубовой. Дрожа, испуганно переглядываясь, поднялись на второй этаж по дырявым лестничным пролетам, поросшим бледной вьющейся зеленью. Витюнчик вытащил из коричневой дерматиновой сумки царапающегося кота с проволокой на шее. Прикрутили его к скошенным железкам перил и взлетели на площадку выше.

Как и надеялись, кот замявкал, стал неудачно высвобождаться и разорался вовсю. Преступники, замирая, услышали скрежет отворяемой двери - густой волной к ним поднялся несравненный запах пшенной каши, - Ксения Федоровна вышла, облизывая ложку и беспокойно озираясь. Ее седые короткие волосы повязывала нечистая красная косынка.

Сердцебиение у злодеев чуть ли не совсем прервалось... пленный кот рявкнул пуще прежнего. Ксения Федоровна радостно просияла.

- Ах, купчик ты мой, - ласково запела она и на цыпочках поспешила вниз. - Киса, киса...

Грабители привстали и кубарем скатились в ее обитель. Витюнчик наложил засов, Босс стал сгребать в сумку вороха повсюду лежавших ассигнаций, в восторге покрикивая:

- Вот дура, вот дура...

Развивая план, Витюнчик пробежал в залу, где из мебели находилась лишь продавленная общежитская койка, застланная новой солдатской шинелью.

Тут не только квартира, весь дом загудел от отчаянных ударов по двери обманутой революционерки.

- Убью, контра! - исступленно басила она.

- Хер тебе! - взвизгивал Босс, наполняя сумку. Витюнчик сильно дернул за ручку оконную раму и с ней свалился и жестоко грянулся об пол. В ужасе вскочил, выбил другую раму наружу, ухватился за бывшую рядом пожарную лестницу и очутился на ее перекладинах...

- Стой, дурак! - прошипел ему Босс, являясь в проеме, и протянул раздувшуюся сумку.

Изодрав руки о ржавое железо, они спустились, спрыгнули на кучи лежалой ветоши, метнулись к ближнему подвальному оконцу и скрылись в нем, словно полуденные призраки.

Одним безупречно солнечным утром "Мишуринская правда" разрешила сомнения и вопросы горожан по поводу странных выпадов средств массовой информации. Она опубликовала на первой полосе под рубрикой "В бюро МГК КПСС" три строки полужирным шрифтом: "В связи с настойчивыми просьбами трудящихся провести в ближайшие выходные День советского театра".

Однако пропагандистские усилия, направленные на развертывание праздника, вызвали некоторый побочный эффект. Главную роль население почему-то только приняло к сведению, а затолковало совсем о другом: о всенародном пуске колбасо-сосисочной линии на местном мясокомбинате, о митинге за запрет вино-водочных изделий, о внеочередных выборах, на которых, дескать, будет самый широкий ассортимент нижнего белья, и даже о всеобщей амнистии лицам, не достигшим 14-летнего возраста...

В Доме власти забеспокоились. Практическая нацеленность трудящихся могла повлечь нездоровые последствия... Поэтому спешно началась широкомасштабная подготовка: бюро, комитеты, совещания, экстренные собрания и чрезвычайные летучки собирались поминутно и почти во всех организациях города.

Особая паника разразилась во Дворце культуры, флагмане воспитательной эскадры МГК.

Его директор - Анатолий Сергеевич Спозаранков, молодой розовощекий человек из школьных комсоргов, прибежал на работу сломя голову, и спешно назначил общее собрание. Народу неожиданно явилось много. Некоторые фамилии Толик (так звали директора и в официальном кругу) знал лишь по ведомости. Были: три кочегара, два киномеханика и ученик их, семидесятилетний старик с живым взором и окладистой бородой, два кассира (котельная и киноаппаратная, кстати, давно не работали), ночной сторож и дневной вахтер, худсовет - Луиза Санна, Мария Рюриковна и Виктория Беретовна, другие лица, и по ведомости не знакомые директору. Толик рассказал, что на воскресенье объявлен День советского театра, но праздноваться будет не единственно театр, а вся художественная самодеятельность, включая монументальную скульптуру и рыбную ловлю. Предстоит также отметить солидарность с угнетенной художественной само деятельностью капиталистических стран. Перейти на конкретные уточняющие детали не удалось. Старушка Мария Рюриковна (детские танцы) провокационно заявила:

- И все на ту же зарплату!

- Мы, как работники идеологического фронта... - попытался парировать директор, но технический персонал, который вступительной частью был сильно разочарован, горячо и недисциплинированно поддержал ее:

- Розетки посгнивали, а туда же, света просят...

- Ты бы сам, начальник, в котельной смену отпахал!

- ... это кто ж двери так узко открывает? Его же бедолагу трясет, он же пьяненький дугу делает, а через такую узость и промахивается... А человек знаниями шел, значит, наполняться...

- Мы обязаны организовать смотр, победоносное шествие народных талантов, - надсаживался Толик.

- А вы не кричите, не кричите, - раздраженно говорила Луиза Санна (массполитотдел). - Будут же какие-то люди на митинге, можно им бантики подколоть, брошюры раздать... Виктория Беретовна брезгливо смотрела на родной коллектив и усмехалась. Ее кулинарный кружок располагался у ней на дому. Она получала две зарплаты и на одну готовила салаты и торты для приезжего начальства. Готовила не она сама, а бабушка, а за бабушку Виктория Беретовна была спокойна.

Весь гам перебил ученик киномеханика. Оглаживая бороду, он спросил:

- Холодильник-то как делить зачнем?

Пораженные члены худсовета все, как один, специальными взглядами заглянули в директорскую душу. Самые проницательные увидели в ней некое смазливое личико да новенький билет члена КПСС. Холодильника не было. Толик рассердился и заявил, что у них производство высших человеческих ценностей... но скандал случился. Крики, ругань, попытки техперсонала составить комиссию для гласного распределения холодильника, Толика раза два по лицу достали...

Словом, когда остался один худсовет, времени на де тали не было. Решили целиком опереться на опыт Луизы Санны - приколоть митингующим красные бантики и вручить им по брошюре. Кто-то вспомнил, что лет... надцать назад видел на втором этаже превосходно оформленные и поучительные брошюры. А так как наверх давно не заглядывали, то пошли все, и на втором этаже в конце коридора, у окна, увидели... длинного костлявого черта. Больной и худой, он лежал на стопке серых от пыли бархатных знамен и жалобно помаргивал.

Культпросвет работники завизжали и посыпались вниз...

В полдень Новгородцевым позвонили. Открыл Херувим. Мужчина в синей форме и двуствольным ружьем за спиной представился фельдъегерем и вручил пакет из фиолетового картона.

- Только ознакомиться, - предупредил он.

Удивленный Херувим распечатал конверт и вынул по лоску атласной бумаги.

"МЭМТ. Главному режиссеру Новгородцеву К. Е. Предлагаем завтра в 10. 00 провести генеральную репетицию. Будут официальные лица. Премьера - в День советского театра. По поручению бюро МГК КПСС С. Ф. Абрамкин."

- Распишитесь. Поставьте время - 12. 02. Разрешите идти?

- До свидания, - растерянно сказал режиссер. "Что за чепуха? Выдумали какой-то МЭМТ, главного режиссера... Чудаки... Согласен, пусть будет МЭМТ, но для нормального представления минимум полгода потребуется. Ребята зажаты, текста не знают, свою стеснительность в дурь переводят... Счастье, что вообще приходят".

Разумеется, известие о скорой премьере коллектив встретил в штыки. Компаньоны с удовольствием забавлялись по вечерам на репетициях, но чего-нибудь серьезного не предполагали и даже слушать об этом не хотели. Федор I и Витюнчик сидели как оглушенные, но, конечно же, не Херувимовым известием. Глубокое горе постигло их. Забаррикадировавшись в штаб-квартире после налета, они вытрясли сумку и едва не попадали в обморок. Все деньги оказались не просто фальшивыми, а нагло, издевательски фальшивыми - натурально разрисованные купюры были достоинством в сто тысяч и в миллион рублей... В негодовании они даже хотели вернуться и поджечь квартиру самозванной миллиардерши... Поэтому при обсуждении они больше переживали свою неудачу, чем какие-то генеральные репетиции и премьеры...

Неожиданно вмешался Киоскер.

- Надо, мужики, - веско сказал он. - Покажите людям, что вы не на блатхате по вечерам сидите, а рождаете, так сказать... Короче, не будем спорить, - рублено закончил он. - А то Абрамкин мигом вас отсюда попрет. Ты, Константин, построже с ними, построже...

Общего согласия достигли, и Херувим, поначалу сам колебавшийся, решил, что один выход на публику сделает для актеров больше, чем с десяток репетиций...

Когда закончили, а репетиция прошла довольно удачно, так как от строгого текста отказались и стали фантазировать по сюжету, компаньоны засели перекурить в свою беседку. И там между ними произошел разговор, который окончательно убедил их в разумности принятого решения.

- Пусть теперь попробует не выпросить у дядьки мотоцикл, - сказал Славик. - Ни черта из его премьеры не выйдет. Сам будет играть всех героев...

Федор I немного повеселел, но виду не подал.

- Ты чего так стараешься? - спросил он. - Все равно у нас места для тебя не хватит.

- Ничего я не стараюсь, - обиженно ответил Славик и замолк.

- А ты, гад, - внезапно сказал Витюнчик, поворачиваясь к молчащему Игорю, - если Херувиму стукнешь, на кол посадим...

- Не "гад", - вскочил Игорь, и все удивленно посмотрели на него.

- Че ты сказал?! - надвинулся Витюнчик, оглядываясь на компаньонов.

- Дух, отстань, - приказал Федор I. - На кол не на кол, но схлопочет - это точно.

Херувим спасал.

Читал Наташе стихи, разъяснял мудреные вещи, а она... она смотрела так, как часто смотрят кошки - лениво, выжидающе-равнодушно... В вечернем свете улиц глаза ее изменялись поразительно: темные, безответные, они вдруг вспыхивали и прожигали горяче-зеленым... Херувима иногда пробирал испуг, что она как-нибудь невзначай или специально вернется к тому происшествию после бегства, но, видимо, она не помнила и обращалась с ним без стеснения, откровенно и просто.

Он строго запретил ей петь в ресторане. Наташа изумилась:

- С чего ты взял, что я унижаюсь перед ними? Мне самой нравится. Вообще, я делаю только то, что мне хочется.

- Не знаю, мне кажется, ты не так добровольна в своих поступках.

- Он не знает! Тогда что за приказы? Муж нашелся!

- Нет, не муж, - растерянно говорил Херувим, - но я

пойду к вашему директору...

- Хорошо, успокойся, не буду, - согласилась она.

В выступлениях и в самом деле наметился перерыв инструментальщики уехали на месяц к морю. К тому же Лана сейчас по вечерам в зале не бывало, а без него толпа, рвущаяся к эстраде, внушала ей беспокойство. Наташа согласилась и на то, чтобы с работы во вторую смену ее провожал Херувим. Несмотря на ее популярность, при нем к ней не приставали. Хотя как-то двое кавказцев отделились от толпы, валившей из фойе, и догнали их.

- Девушка, зачем тебе такой молодой?

- Пойдем с нами, девушка! - смеялись они.

Наташа поторопилась уйти, чтобы не ввязать в ссору своего телохранителя. О способностях Херувима она знала, но интуитивно понимала, что ножевая сталь тверже человеческой руки.

Чего не умел сверхгерой, так это танцевать. На дискотеках в "клетке" оставался беспокойным зрителем.

- Какой же ты артист, если танцевать не можешь? дразнила она.

- Я умею танцевать, - смущенно признавался он, - но специально, если вот по ходу пьесы...

- Пойдем, ну... - грозно заставляла она.

- Нет! Нет! - упорствовал спасатель.

Херувим не задумывался над тем, кто он для нее, за кого его принимают, отчего она так послушна, берет книги, обещает читать, конспектировать... Труднейшая задача изводила его - охватить ее такой плотной защитой, чтобы тысячеголовые чудища пороков даже не касались ее смрадным дыханием; он мечтал успеть ей насказать, внести в ее сознание возможно большее количество оздоравливающих истин. И какой бы взрослой она ему ни казалась, он все более чувствовал себя так, будто дали ему сверток с младенцем - страхи у сердца, перенапряженные от неловкости руки немеют, а надо успокоить, отвернуть ворот одеяльца, чтобы открыть дыханию чистый воздух и не простудить...

Вскоре после того, как опекун доводил ее до подъезда, Наташа оказывалась в аппаратной Киоскера. Сегодня, против обыкновенной озабоченности, Лан был радостно возбужден. Наташа сидела на знаменитом диване и в рассеянности вертела стакан с вином, темным и густым, как гранатовый сок. Рядом с запертой дверью малиново светился торшер, пахло нагретыми механизмами, из стереотелефонов, лежащих на коленях Лана, тонко стучала какая-то веселая музыка. Он читал вслух письмо от матери:

- ...устроились неплохо. В трущобах, как и положено изменникам Родины. Есть на Западе абсолютно нечего - ни тебе 80-100 сортов колбасы, ни тебе дешевых фруктов со всего мира... Общественный транспорт ужасно дорог, передвигаемся своим ходом. Ходы твой папа уже два раза менял, то цвет ему не нравится, то модель. Кстати, работать вынужден сутками. Спустится в столовую, перекусит и немедленно к себе... Ни в коем случае, Саша, не приезжай к нам, из Мишуринска... Целую... Постскриптум: трущобу на пять или шесть комнат здесь подыскать легко...

Наташа оставила вино, нагнулась за твердым голубым конвертом. Из него выпал бледно-синий задохшийся лепесток. Она положила его на ладонь и дыханием согрела этот призрачный привет с того света.

- Василек, - определила она.

- Что странного? Будто в Америке мало васильков, нетерпеливо сказал Лан.

- Не злись. Интересно, где твоя мама училась шифровки писать? Как Штирлиц - ни тебе свежих фруктов круглый год...

- Ну, и как тебе эта идея?

- Какая?

- Перестань! Через три дня приезжает Эдик и платит по счету. Турпутевки в капстраны мне на дом принесут. Что, и сейчас не догоняешь?

- Не знаю... - она вернула конверт. - Я верю твоей маме, может, и бывает так хорошо, но вряд ли для всех.

- Конечно, не для всех! Там рядами сидят под заборами. Но кто? Да те, кто и у нас сидит под забором, - Лан остановился, ибо его заставляли объяснять элементарнейшие вещи. Она же видела, видела у него и слайды, и журналы с их жизнью!

- Слушай внимательно, - он взял ее равнодушную ладошку. - Каждый день, прожитый здесь, в Мишуринске, отравляет. Как радиация, заражает самый костный мозг. Мне, например, дурно будет без этого города. Но у тебя другое, у тебя есть еще шанс пожить счастливо на той стороне глобуса...

Лан торопился высказаться. Ведь теперь он знал ответ на вопрос, который ему задали тогда: куда мы едем?

Едва он смолк, она небрежно сказала:

- Чепуха это, Саша, - и встала; недра дивана по-разбойничьи ухнули. Надела телефоны.

- Почему? - побледнел он.

- ... и в эти минуты любви и разлуки мы прожили много и счастья и муки... - пропела она. - Белые кораблики, пальмы, лаковые машины... Чепуха! Да, вспомнила! Ты знаешь, как меня Любка достала? Надо мной живет, полненькая такая, вместе в восьмом учились... Ее один и тот же кошмар добивает. Сначала пейзаж что надо - вот как у тебя: небоскребы, яхты, солнце так красиво заходит... и идет она по нашим улицам, но как бы заброшенным, пустым. Красота близко, стоит только до конца улицы дойти, а там рукой подать... Идет, а сбоку, чуть впереди, дом стоит выселенный, а рядом с ним воронка образовывается, пока небольшая, с мяч. Идет она, а воронка свистит, дом клонится, начинает проваливаться в нее... яма расползается, кругом все дрожит, пыль...

Лан безучастно слушал.

- Каждое утро ко мне бегает, - засмеялась Наташа. Сегодня говорю ей, мужика себе найди, очень от кошмаров помогает...

- Правильно посоветовала. Ты себе, говорят, и второго завела?

- Что-что? - спросила она, снимая телефоны.

- Как приятель твой, Херувим? Ты еще не затащила его в постель?

- Он не постельный мальчик, - охотно ответила она, - идейный, ты же сам говорил... Я его немного боюсь. Пока с ним рядом, ты спокойна как в танке, но представляю, если против, - она зябко дернула плечом.

- Спокойна? - переспросил Лан, нехорошо улыбнувшись и привставая.

- Это тебе за постель, дурачок, - подмигнула она, и в следующую секунду уже была на его коленях. Лан вдохнул ее тепло и мгновенно ослабел.

Глава четырнадцатая

Надежда Прокофьевна, известная у себя на работе отзывчивой душой, осталась на пару дней у тяжело захворавшей коллеги.

Первый вечер дядя провел смирно, листая давнюю подшивку журнала "За рулем". На второй он взорвался и устроил дома званный ужин для старинных друзей.

Были не только старинные: молодая подруга его жены Ирина Александровна с приятельницей Татьяной Николаевной; по левую руку хозяина сидел крутошеий молодец из его бригады. Он сидел в глубоком поролоновом кресле и была видна только его стриженная под бокс голова - она неподвижно и зачарованно глядела перед собой и кушала водочку стопка за стопкой. Номенклатуру представлял Вася Скрягин. Расслабленный и благодушный, он показывал неистощимый аппетит, и басом, от которого панически трепетала посуда на столе, травил абсолютно нецензурные анекдоты. Однако никто, кроме Ирины Александровны, не краснел.

Собственно, из старинных друзей были лишь Сергей Степанович с супругой, да некая суровая тетушка в фиолетовом парике; вначале ее побаивались, но затем она неожиданно расплясалась так, что показала всем черные подвязки чулок под высоко взлетающей юбкой. Сергей Степанович внимания на себя не обращал, разве что редко и к месту начинал хохотать, да настолько громко и ядовито, что шутивший всегда обижался. Супруга его, женщина в возрасте и примечательная лишь миловидной улыбкой, добровольно и, видимо, привычно кухарила и подавала на стол.

Рядом с Татьяной Николаевной франтом крутился на стуле Владислав Михайлович Сперанский, сосед. За общительный и необидчивый характер здесь его кликали просто Владиком.

Татьяна Николаевна с некрасиво напряженным лицом принимала светское обхождение соседа, и когда тот галантно задавал ей какой-либо поверхностный вопрос, так, за ради общения, начинала судорожно есть. Чувствовала она себя неловко потому, что этим вечером открывала дверь в иную жизнь. Не далее, как вчера, она, расплакавшись, призналась Ирине, что муж бессилен сделать ее настоящей женщиной. "Ты меня понимаешь? - всхлипывая и марая носовой платок французской тушью из местных чернил, говорила она. - Натуральной женщиной!". И когда к ней подсадили Владика, она в сладком ужасе обречено решила ему сдаться.

Разговор вели обширный. С самым горячим вниманием обсуждали похождения Синей куклы, ограбление Стародубовой на сто миллионов и приезд министра культуры и внутренних дел Станиславского.

Синяя кукла, хозяйка Старого парка, в темные ветреные ночи наносила жителям свои страшные визиты. Выбрав по ведомым только ей признакам дом, подъезд и квартиру, она поднималась туда... Примечательно, что едва она начинала свой маршрут, очередные жертвы сразу догадывались о ее приходе и, распятые ужасом, безвольно ждали расправы. Последнее обстоятельство вызвало жаркие споры - одни стояли за борьбу с этим чудовищем до конца, другие ратовали за немедленное бегство под охрану ГОВД...

Сергей Степанович всхохатывать перестал и опасливо высказал догадку, что ограбление персональной пенсионерки - дело пластмассовых рук Хозяйки. Ему возразили, что Стародубова жива, а, как известно, человек от встречи с Синей куклой либо напрочь сходит с ума, либо кончает самоубийством. На что Владик полушутя-полусерьезно сказал, что Стародубова не человек, а музейный экспонат. Дружно сошлись на том, что приезд Станиславского в это воскресенье даст основательный встрях местным властям и внесет полную ясность во многое, особенно в снабжение колбасой.

За шестой бутылкой темы сменились, тон стал несколько игривым, и кое-кто захотел пить на брудершафт. Даже случилась маленькая давка, ибо к брудершафту приглашали только до слез смущавшуюся Ирину Александровну. Впрочем, когда ее целовали, она бесстыже улыбалась.

Тут и пришел Херувим.

- Представляю, - загремел дядюшка, когда тот появился в гостиной и, растерянно улыбаясь, поздоровался. Константин Новгородцев, будущий водитель большегрузых автомобилей БелАЗ, в настоящем известнейшая личность...

- Дядя! - просительно сказал племянник, щурясь от непривычного сияния люстры, включенной на все девять ламп. Супруга Сергея Степановича подала на стол чистый прибор, Владик с Татьяной Николаевной потеснились...

- ... масса достоинств. Не пьет, не курит. Кирпич пробивает не только пальцем, но и головой...

Гости кивали с добрыми бессмысленными улыбками и шумно поражались его добродетелям.

- Ангел, - умилялись женщины.

Фиолетовая тетушка авторитетно заявила:

- Это его и погубит. Мужчине красота ни к чему.

- Да, - с восторгом согласился Вася. - Лишь бы... стоял, да деньги были.

На него зашикали. Не очень. Сергей Степанович резко захохотал и неосторожным взмахом руки вывалил себе на колени салатницу. Его увели. В Ирине Александровне Херувим со стеснением узнал трагическую любовь дяди, которую он по приезде назвал тетей Надей. Она совсем не походила на взрослую женщину, скорее, на его ровесницу.

- Я - отец, - внушительно сообщил Херувиму построжавший Владислав Михайлович, - и мне небезынтересно знать, чем Игорь занят в вашем... ммм... вертепе.

Режиссер оживился.

- Приходите, у нас репетиции каждый вечер, а завтра генеральная...

- Он дерзит мне, - не слушал тот, - он мне сказал, что я - сатрап...

Владик горестно посмотрел на соседку, желая встретить сострадание, но сбился и мгновенно захотел произнести нечто блестящее и совершенно увлекательное, да сбился опять, взглянув на ее полудекольтированную грудь, причем, остановился на ней настолько долго, что Татьяна Николаевна вынуждена была грудь прикрыть салфеткой.

- Оранжереи кругом, теплицы, - вдруг понес Владик. - Человеку человеком стать негде. Утром тебе дают жеванное, в обед жеванное, размножаемся при строгом интервале - тридцать плюс-минус десять градусов...

Он привстал и во всю мочь крикнул:

- А я желаю разбить стекла и на свободу, в лес, на дерево, к солнцу!!

- Налить ему! - радостно отозвался с другого конца стола дядюшка.

Все повскакали и дружно запели:

- А кто родился в январе - вставай, вставай, вставай! По маленькой, по рюмочке, давай, давай, давай!

- Я майский! - отбивался Владик. Недолго. Дошли и до мая.

- Кто тут крайний к солнцу? - рявкнул Вася, подсаживаясь к Владику и Херувиму с полным фужером водки.

Тут их всех посдвигали в сторону, поскольку стали освобождать пространство для плясок. К великой досаде Херувима, Вася не танцевал. Когда Владика взвалила на плечи Татьяна Николаевна и понесла в круг, предводитель квартальной общественности усадил его в угол, на кресло, и заявил:

- Юноша, когда мне было столько лет, сколько тебе, меня звали просто Васей. Я был честен и изо всех сил строил коммунизм.

- Что ж не построили? - не удержался юный собеседник, которого начинало мутить.

В ответ Вася понес невероятную чушь. Он стал уверять, что именно он является самым строгим защитником коммунистической морали; дыша чистой водкой, ибо он перестал закусывать за каждой рюмкой, откровенно признался, что точно знает главного организатора стомиллионной кражи, и что день "Х" назначен на праздник театра. В это воскресенье возможно всякое, поскольку идет контрреволюционный подогрев масс...

Сергей Степанович, очищенный от салата, сидел рядом и беспрерывно хохотал. Хотя расслышать все, что молол пьяный Вася, не было никакой возможности - пляшущие под громовую музыку избивали пол каблуками так, будто в этом избиении и состояла их главная хореографическая задача.

А секретарь уже нес о существовании неких коммунистических заповедников, которые со временем бы срослись в один большой коммунизм.

Херувим не выдержал, вскочил и бросился к себе.

В своей комнате поспешно запер дверь, но свет не включил: на его диване кто-то могучий и длинный давил нечто белое и растрепанное, восклицавшее прерывистым голосом:

- ... я не с вами, не здесь... ох, ну что ж так сильно!

Выбежал в прихожую, а в прихожей били Владислава Михайловича. Била пришедшая за ним жена, Тамара Васильевна. Не так, чтобы наотмашь, с хлестом, а кулачком, стиснутым кулачком по безвольно мотающейся шее. И добила. Владик скользнул по стенке и сбил мучительницу с ног. Херувим бросился поднимать обоих. Однако едва Тамара Васильевна привстала, еще на корточках, с горящими сквозь упавшую на лицо прядь глазами, злобно и сильно ударила свидетеля в нос и разбила в кровь... Дядя, не теряя добродушия - он тоже был почти невменяем, вышвырнул обоих Сперанских на лестничную площадку.

Ирина Александровна повела мыть Херувима, почти ничего не соображающего...

- Казалось, есть огонь, теплится повсюду, только тряпками старыми забросан... а ничего, пещера! На много лет назад пещера... - тоскливо говорил он и красная вода стекала с его пальцев.

Ирина Александровна запрокидывала ему лицо и просила молчать. Но он не мог:

- Куда идти, с кем, главное? Бессмысленно писать книги, сочинять музыку... кому, когда такая ночь!?

Глава пятнадцатая

Наутро, в шестом часу, по единственному ведущему в город шоссе входили поднятые по боевой тревоге регулярные войска.

В этот час сонные почтальоны распихивали по ящикам праздничный номер "Мишуринской правды". Два лозунга украшали первую полосу газеты: "Да здравствует народное творчество!" и "Художественная самодеятельность всех стран, соединяйся!". Горожане приглашались в субботу к десяти часам на митинг у кинотеатра "Юбилейный" и в воскресенье к восьми вечера в Мишуринский эстрадный молодежный театр на премьеру агитпьесы С. Ф. Абрамкина "Шагай вперед, комсомольское племя".

...Слепя в лицо предутреннему солнцу зажженными фарами, колонна новеньких грузовиков медленно двигалась за командирским "уазом". Водитель последнего вел машину предельно осторожно, как если бы вез послеоперационного больного. На заднем сидении почивал полковник С. П. Тупорылов, у ног которого прикорнул его замполит Т. А. Громогласный.

Спали в кузовах и солдаты...

Тяжкий сон объяснялся ночным ЧП. Так как последний раз часть покидала казармы в 1945 году по случаю войны с самураями, нынешнее выступление вызвало глубокий патриотический подъем. Подъем сопровождался жестокой попойкой как среди офицерского состава, так и рядовых; блистательной речью заместителя, сказанной им в два ночи с крыши броневика в одном нательном белье; и нешуточной перестрелкой между некими лейтенантами и Громогласным.

К перестрелке отнеслись равнодушно. Замполиты в части не держались. Предшественника Громогласного вообще сдали в психушку, где он каждому встречному с неподдельным трагизмом восклицал: "Я Ленина хоронил!"

Это было не совсем так. Ленина он не хоронил. Он отпевал его. И не его самого, а гипсовый бюст. В новогоднюю ночь какие-то негодяи (подозревали все тех же лейтенантов) заперли бедолагу в Ленинскую комнату и, уложив бюст в агитационный гроб, принудили читать над ним последние работы покойного. Они поставили микрофон и предупредили: если пауза будет более четырех секунд, вся комната взорвется... Вначале он запинался от страха, да и оттого, что читал гения впервые, но к утру разгорелся, к тому же Ильич сам стал подсказывать...

Машины по огибающему город шоссе направлялись к общежитию ПТУ, стоящему на отшибе перед огромным ржавым чертовым колесом.

Еще в эти розовые чистые утренние часы, перед Домом власти задержали и доставили в отделение дядю Мишу. Что изможденного небритого человека в рваном летнем пальто и с гнойным бинтом на голове звали именно дядей Мишей, никто, естественно, не знал, а сам он в этом не признался. Задержан он однако был с пачкой тетрадных листков, густо зачерненных неразборчивым почерком. Выделялись лишь начальные слова: "Очень прашу" и адресат: "Главному министру Станиславскому". Выяснить, что за просьба была у этого истощенца, не удалось. До вечера он упорно молчал, а к ночи неожиданно потерял сознание и умер - "по причине стремительного опущения почек".

Генеральная репетиция пьесы Константина Новгородцева "Воры в законе, или Криминальные приключения Буратино" состоялась в Мишуринском эстрадном молодежном театре в назначенные день и час - в пятницу, десять утра. Более того, к удивлению автора, проходила на подъеме и даже в некоторых эпизодах блистала верной и живой актерской игрой. Крупно подвел лишь технический директор: "студия" оказалась запертой и долгожданного и дорогостоящего звукового оформления спектакль не получил.

Были и обещанные курьерским уведомлением официальные лица. Сам С. Ф. Абрамкин, затем В. А. Орешников, Н. В. Обрыдлов-младший - секретарь горкома комсомола, Е. Болото корреспондент отдела коммунистического воспитания "МП", В. Э. Скрягин, Л. А. Решетникова - завполитмассовым отделом ДК, да вертелся вокруг Обрыдлова-младшего щуплый паренек в похоронном костюме с прозрачными неморгающими глазами - его заворготдел.

До явления вышеназванных лиц этот паренек побывал в театре, сопровождаемый Васей. Последний, в широком сером костюме, с огромным серым же галстуком, имел вид хозяина, показывающего гостю свое подворье. Невнимательно осмотрев помещение, они вывели режиссера в коридор и потребовали сто рублей на проведение неких оргработ.

- Какие рубли? - не понял Херувим, проведший остаток ужасной ночи здесь, на студийных лавках. В этом бессонном состоянии ему показалось, что глаза у паренька и в самом деле прозрачные - сквозь них была видна облезлая коридорная краска...

- Сто рублей 27 копеек. По утвержденной смете, - сухо повторил заворг и показал по-ресторански разграфленную бумагу, нечто вроде меню, но с заголовком: Мишуринский городской комитет ВЛКСМ.

- Все равно не понимаю... - сказал Херувим, но режиссерская рука, повинуясь непонятно каким побудительным сигналам, вынула из нагрудного кармана две двадцатипятирублевки.

- Пусть будет пятьдесят, - опытно перехватил их прозрачноглазый комсомолец, поспешно исчезая.

- Стишки на хлеб не намажешь, - добродушно и по-отечески ласково пояснил Вася, похлопывая по спине дебютанта.

Выяснять, почему комиссия путает театр с кафе, а генеральную репетицию с банкетом, Херувим не стал - подходили актеры, все, как один, бледные, с нервными тиками и трясущимися губами, и категорически заявляли: нет, ни за что, не могу...

Смогли...

Когда спецгруппа из МУРа, заламывая руки и поддавая для скорости пинков, поволокла за кулисы посрамленного Буратино, а пахан Карло после саморазоблачительной речи застрелился из пугача, поплыл занавес...

Уличная детвора, напущенная в зал в бесчисленном количестве, загикала, захлопала, засвистела и завизжала, стала вскакивать на скамейки и друг на друга... Члены комиссии, слабо улыбаясь, переглядываясь, неслышно и не долго поаплодировав, пересели, образовав кружок вокруг секретаря райкома, который с несгибаемой спиной благожелательно и бессмысленно смотрел одновременно и на сцену и несколько под потолок.

Бедный режиссер, - этот час он умирал и воскресал ежесекундно, - рванулся к своим...

Некоторое время члены комиссии вынужденно сидели молча. Зампред Орешников курил сигарету с золотым ободком. Евгений Болото достал из коротких по-школьному брюк изжеванный шестикопеечный блокнот и поместил его на тощем колене.

Шум выпроваживаемых зрителей, частью передравшихся, немного утих, выплеснулся за окна...

Сергей Федорович обратился:

- Ваше впечатление, товарищи, от этого...

- Безусловно талантливого, - буркнул в сторону вместе с дымом бестактный Орешников.

- ... талантливого, - повторил, как поперхнулся, председатель, - спектакля молодежного театра. Какие будут замечания?

- Положительные, - уточнил принципиальный шпион.

- Да, положительные! - вскинулся Абрамкин с обидой. - Да, какие будут положительные замечания?

Луиза Санна поторопилась первой. Как единственный в комиссии представитель искусства.

- Несомненно, талантливо! Но я просто обязана предъявить начинающему коллективу несколько положительных замечаний. Очень, ну очень много насилия. Особенно в сцене, когда они с таким ужасным гоготом вешают крысу Шушеру, которая оказалась тайным сотрудником милиции. Еще, этот непереносимый жаргон: мусора, козлы, клево... Нельзя так. Что положительного увидят дети? Искусство, наше, социалистическое, обязано быть голубым!

- Каким? - вскинулся Болото.

- Голубой - в театре цвет положительных героев. А для детей все герои обязаны быть... безоблачно голубыми!

Затем слово взял заворг.

- Самое главное положительное замечание товарища Обрыдлова, - сказал он, напряженно, как переводчик, поглядывая на молчащего и смотрящего по-прежнему на сцену и под потолок секретаря райкома, - заключается в том, что в пьесе полностью отсутствует комсомольское племя. Товарищ Обрыдлов спрашивает, куда подевался многомиллионный советский комсомол?

...Вася с надеждой и беспокойством следил за тем, как в гримерную прошли две женщины в белом (плечи их опускались под тяжестью алюминиевых бидонов), как выбегали в прихожую растрепанные актеры с не совсем отмытыми мордашками, за ними что-то убедительно и шепотом говоривший режиссер; как на сцене за занавесом двигали мебелью, неосторожно звякали столовыми приборами; поэтому Вася только и заметил:

- Опасная пьеска... Не наша. Вот если образ Шушеры ярче подать... человек ведь жизнь положил в борьбе с хищниками. Где бы сейчас тот Буратино был, когда не Шушера? Ого-го! В Париже!

Отлучившийся ненадолго заворг вернулся и сухо, по-протокольному, пригласил совершить "краткий перерыв на рабочий перекус".

Комиссия потянулась на сцену к столам, накрытым активистками из "Универсала"...

Бесчувственному от переживаний Херувиму по-братски улыбнулся Евгений Болото и крепко подхватил под руку.

- Старик, пару слов наедине. Вот так надо, - и для убедительности чиркнул ребром ладони по небритому горлу. Подтолкнул режиссера к ближайшей двери и они оказались в ванной комнате.

- Старик, - торжественно обратился к нему Болото, знаю, ты поймешь... вы ведь, молодые, талантливые, для меня как гонцы в будущее... Так что, передай там, что Женя Болото свободен! Не так давно, но свободен... Я сейчас здесь, с этими скотами, - повысил он голос, - сижу, смеюсь, беру сигарету, двигаю фишку в свой ход, но... когда тошнота начнет душить от них, только станет угасать последний свет, когда испарится и тень здравого смысла... о! тогда одно движение, два-три пасса...

В руках его ртутно блеснул капроновый шнур и повис на верху отопительной трубы.

- Не заметят они... Шнур со змеиным шелестом развернулся, образовав петлю, в которую газетчик ловко всунул голову.

- Подожди, не бойсь, - предупредил он, - ... а заметят, когда на мой стул придурок залезет, в халате... Пока!

Болото подмигнул и сел с мгновенно побагровевшим лицом.

- Стой! Куда? - закричал Херувим и споткнулся об разъехавшиеся ноги самоубийцы...

Не без труда приподнял его, прижал к стене, высвободил шею, перевалил через край ванны и пустил воду на весь напор...

Кашляя и вытираясь какой-то тряпицей, неудачник гордо спросил:

- Теперь ты понял, старик, отчего я свободен?

На что Херувим только и ответил:

- Надо же, человечество весь свой возраст бьется... а тут самый дешевый рецепт: каждому вместе с паспортом петлю. Карманную... Чуть что - и в свободу...

Комиссия безостановочно трудилась до позднего вечера. Трудилась за столом так, что ломило челюсти, вилки падали из слабеющих рук, язык заплетался и в глазах у многих сверкали радуги и море плескалось не выше колен.

Особенно доработался Болото. То он сидел в страшном молчании, икал и почесывал странгуляционную борозду, то внезапно орал соседу в ухо:

- Фамилия!

- А? Чего?! - подлетал тот на месте.

- Напишу-у... - пел корреспондент и тыкал в лицо обомлевшей жертвы изжеванным блокнотом.

Исключительно трезвый заворг разливал вино с такой оперативностью, что никто и двух минут с пустой рюмашкой не сидел. Да еще успевал регулярно обрызгивать дезодорантом своего шефа, который не ел, не пил и смотрел так же благожелательно и бессмысленно, только сейчас куда-то в угол...

Херувим не вытерпел и получаса. Он категорически потребовал от председателя комиссии и секретаря райкома немедленно прекратить оргию и приняться за творческое обсуждение! Но его не расслышали - председатель яростно полемизировал с Орешниковым, а секретарь ...он тоже не ответил, он вообще не шелохнулся, а режиссеру деликатно посоветовали не беспокоить комсомольского вожака, поскольку он совершенно мертв года как три...

Чувствуя боль от поднимающихся на голове волос, Херувим посмотрел на припудренное массивное лицо Обрыдлова, на бурую влажную полоску кожи у стянутого галстуком воротника, и, обмякая, наконец-то осознал, что точно заснул и угодил в кошмар, и в этом кошмаре ему говорили:

- ... прибили как-то по пьяне, но пришлось и в таком виде возглавлять, а то б папаше жизнь испортил...

- Что естественно, то не безобразно!

- Дайте мальчишке воды...

Почему-то на подбородок ему вылили полстакана теплого вина, а Скрягин, поглядывая на него и на Луизу Сан ну, авторитетно заявил:

- Не может быть все кино стопроцентно голубым - живем как в Польше, у кого... больше, тот и пан!

- А я читала, - возражала раскудрявившаяся Луиза Санна, - что это зависит не столько от объема грудных бицепсов, сколько от размера обуви.

- У меня пятьдесят второй, у меня! - радостно отвечал Вася.

А распалившийся Сергей Федорович грозно атаковывал принципиального шпиона:

- Кем бы мы стали, если не "Человек с ружьем" и "Ленин в Октябре"?

Шпион высокомерно улыбался и закусывал свежий вишневый ликер шоколадным ассорти.

Из кошмара Херувим сбежал.

Чуть позже ушел Вася. У него много было дел. Чересчур много для пенсионера, пусть и секретаря территориальной парторганизации.

Решение комиссия приняла поздно вечером.

Алый, словно аппортовское яблочко, Абрамкин встал и спросил заворга, давно уже не прозрачноглазого:

- Сколько?

- Пятьдесят, - ответил тот, обрызгав дезодорантом себя и председателя.

- Друзья! Товарищи! Едни... едино... единомышленники! Полагаю, мы примем на удовлетворительно первый спектакль первого молодежного городского театра! Ура!

...Расходились члены комиссии безобразно. Водитель вызванной горкомовской "волги" брал в охапку каждого и вольно складывал на заднее сидение. На переднее усадил Луизу Санну с заголившейся коленкой и помчался, рванув с места так, будто когда-то работал жокеем...

Немного, и Херувим поверил бы чудовищным россказням мишуринцев о всяких там людоедских трапезах на партийных бюро, о разлагающихся на ходу вождях, о синем фургоне, в котором пьяные санитары городского морга убивают зазевавшихся горожан для того, чтобы подогнать количество умерших за сутки к установленной цифре, о пластмассовой кукле - Хозяйке, она в беззвездные ветреные ночи разрывала сердца своим жертвам... Немного, и поверил бы, но два часа самоистязательнейшей тренировки охладили вскипающий разум и, стоя под душем, он нашел крайне жестокой шутку над, по-видимому, флегматичным секретарем...

За ужином Надежда Прокофьевна говорила:

- У ребятишек во дворе только и разговоров о вашем спектакле. Теперь они все - Буратино... Думаю, послезавтра к вам народу нахлынет...

Дядюшка скорбно молчал. За вчерашнее знаменитый племянник наотрез отказался подать ему руку. Переживал он не всерьез. Костя на него не настучал, это главное, а что до обид, то время и не такое лечит.

- Спасибо, тетя Надя, пойду я...

- Ты же не доел.

- Не хочется.

- Поешь, - не вытерпел дядюшка, - а то без дровишек головенка погаснет.

- Вот-вот, - засмеялась Надежда Прокофьевна, - и глазенками так, как сейчас, сверкать не будешь...

Херувим улыбнулся и пошел в прихожую.

- Только до двенадцати, - строго наказала она, дело к празднику, всякого следует ожидать. Вон, даже войска подогнали...

- Потому что нечисти полно, - согласился Петр Васильевич, - говорят, Хозяйка зашевелилась.

В городе этим вечером еще ничто внешне не указывало на нарастающий праздник. Сходили на нет во дворах ребячьи страсти, из открытых балконных дверей доносились шипенье поджариваемого картофеля, звон складываемой в мойку посуды и бодрые телевизионные голоса... В магазинах, за большими немытыми стеклами, продавцы при тусклом свете считали выручку и перетягивали денежные пачки резинками от бигудей; у гастронома лишь одна старушка торговала жухлыми пучками лука и войлочными стельками; на ступенях кинотеатра стояли электрики в брезентовых куртках и с огорчением наблюдали, как мерцает, силясь вспыхнуть, надпись "Юбилейный"; рядом с общежитием ПТУ исходили ревом заведенные "сто тридцать первые", а рисковые военные связисты крепили к верху "чертова" колеса красный фонарь... Со стороны Низа наползала фиолетовая мгла, в которой кувыркался новенький месяц; зажигались с трансформаторным дребезгом фонари...

Наташа и Херувим шли Рыбной к парку.

- Ты не в курсе, что сейчас за погода в Майами? - спрашивала она.

- Разумеется, - подхватил он, - день, жаркий день, время к обеду, легкий бриз с океана, по береговой автостраде катится блестящий красный автомобиль с открытым верхом, за рулем загорелая красавица в белой рубашке и белых шортах...

- Здорово!

- А с ней жирное капиталистическое чудовище...

Она улыбнулась.

- А может юный красавец в зеркальных очках? Ой, смотри, смотри сколько вояк!

Под входной аркой Старого парка рядом с билетной будкой стояли солдаты в дождево блестевших касках и со штык-ножами на боку; рослый, перетянутый ремнями прапорщик и низенький, несколько обрюзгший капитан с кобурой, надвинутой на ширинку, находились поодаль.

Прапорщик направил на парочку луч фонаря:

- Сюда нельзя, проваливайте!

Капитан засиял и послал смачный воздушный поцелуй:

- Натали! Привет!

Наташа отвернулась, Херувим возмутился:

- Что за тон? Почему нельзя?

- Нет сегодня танцев.

Наташа дернула опекуна.

- Пойдем, здесь кругом проходы.

Они отошли.

- Откуда тебя знает капитан?

- А ты чего заволновался? Мы с тобой не жених с невестой...

- Откуда он тебя знает? - накаленно повторил Херувим.

- Отвяжись, в кабаке должно быть видел...

Помолчали.

- И часто у вас парк закрывают? - уже спокойно спросил опекун.

- Не так уж. Когда в догоняшки играют.

- Во что?

- Ну, когда своих беглых ловят.

И пока они пробирались по темным тропинкам, Херувим узнал, что бегали солдатики часто. И мишуринцы называли поиски "догоняшками" или "игрой в войнушку". Иногда убегали целыми отделениями, вооруженными с ног до головы, вот как этой весной. Разыскали их быстро и недалеко от города. Беглецов загнали бэтээрами в какие-то ямы, окружили, да еще повесили над ними вертолет. Вначале горячо убеждали в том, что служба есть священный долг каждого гражданина, а трибунал - ну, чуть-чуть построже родного отца. Издалека убеждения воспринимались так:

- ашу... за ногу... ыйти... ем...!

В ответ от ям к вертолетному носу потянулись сразу несколько разноцветных нитей. Вертолет задергался, словно его захлестали по клепаным щекам, зазвенел, отлетел, как рассерженный шмель от качнувшегося цветка... видно было ясным небесно днем отлично... из-под брюха его вырвались с огнем два пышных серых дыма и врезались в те ямы... От взрывов повышибало стекла в некоторых квартирах и был страшный переполох, поскольку жэки бесплатно стеклить отказались...

А так от солдатиков вреда не бывало. В увольнительных по негласной конвенции толпились они вокруг пивнушек, ну, самых загаженных, тянулись к девчонкам, ну, самым пропащим...

...Перепрыгнув канаву, где змеей блеснула вода, они очутились в совершенно запущенной чаще.

- Ты куда завела меня? Тут "ни людей, ни музыки", как ты любишь говорить...

- Тише, - попросила она. - Мне нравится быть одной, в жуткой-жуткой тишине и... бояться. Страх тогда большой и чистый. Он не от кого-то исходит, а отовсюду... Ты понимаешь, что я хочу сказать? Страх чистый потому, что боишься не кого-то конкретно, кого можно представить и к кому можно испытывать ненависть, брезгливость, скажем, а потому, что он от природы чист, как эти деревья, камни, луна...

- Пойдем, - смущенно сказал опекун.

- Еще немного... В голове кружится сильнее, сильнее... живот поджимает, а дыхание будто совсем исчезает... и еще, от каждого дерева, куста стук моего сердца отдается... Возьми меня под руку, крепче... Так... А музыка здесь есть, ты не прав.

Херувим запрокинул голову, прислушался. И точно! Со стороны города в самую вышину, к лунному гнезду, свитому из ночных облаков, летел альтовый голосок скрипки, летел с такой силой и надеждой, что боязно становилось за его полет, который, казалось, мог бы вот-вот оборваться...

- Василий Кириллович! - вспомнил Херувим.

- Пошли, - теперь она попросила. - Кажется, выход там...

Когда они вышли на асфальтовую дорожку, Наташа спросила:

- Тебе о нашем парке ничего не рассказывали?

- Нет.

- Ну, всякие кошмарики... О Хозяйке, например.

- Не могу же я этому верить, - рассмеялся он и... остановился: к ним быстро и неслышно приближалась серая фигура с опущенной головой.

Наташа, вздрогнув, обернулась...

- Кто вы? - вырвалось у Херувима.

Фигура замерла в нескольких шагах от них.

- Уходим, - со злобой сказала Наташа, - это Ленка-мертвяк. Ее парень на машине задавил... ее парень.

- Володя? - без веры, не поднимая головы, спросил призрак девушки, и Херувим не смог не ответить:

- Вы ошиблись.

- А Володю вы не видели?

- Нет. Я его не знаю.

- Не обманывайте меня. Вы его знаете. Он такой добрый и красивый, что вы не можете его не знать.

- Я его действительно не знаю, - с отчаянием сказал Херувим.

- Вы из города, вы его увидите, вы скажите ему, что я здесь одна, мне холодно... еще эта ужасная Хозяйка... мне так страшно, я устала... вы скажите ему, ну, пожалуйста...

- Хорошо, хорошо, я обязательно...

- Да?! - воскликнул призрак. - Я жду его. Очень. Я долго жду его... Был снег - я ходила по снегу, была весна - по ручьям... ой, только ему не говорите об этом! Я жду не очень долго, совсем не долго, и мне не страшно здесь... я не лгу, ведь когда он придет, мне так и будет вспоминаться, что не очень долго и не очень страшно...

- Почему вы здесь? - шагнул к ней бедный герой. Пойдемте...

- Правда? К нему!? - она с радостью подала ему обе руки и посмотрела прямо в глаза. Херувим попятился - вся левая часть лица ее представляла собой глубокую ссохшуюся рану. Не мог бы жить человек с таким увечьем!

- Уйди! - взвизгнула Наташа. - А ты что уши развесил? Нет ее Володи, нет... Сколько раз этой дуре говорили... Нет же, Володю ей подавай...

...Лишь оставив призрака далеко позади, Херувим обрел голос.

- А где он в самом деле?

- Сразу и уехал. Одни говорили, что любил, потому и уехал, другие говорили, что от ментов не смог откупиться...

- Но как вы можете нормально есть, спать, жить на конец, когда...

- Дурацкие вопросы. Призрак, как призрак, мало ли их... Что теперь, за каждого переживать? Ты заметил, как у ней и плечо разбито? Это низовские ребята пробовали ее ломом успокоить. Замотала всех...

Херувим остановился.

- Подожди. Посмотри мне в глаза. Ты видишь, что в них нет ни капли неправды?

- Ты что?

- Отвечай!

Она покорилась.

- Вижу.

- Так вот. Я тебя никогда не спрошу, нужен я тебе или нет. Я никогда не помешаю тебе в твоем светлом и личном. Я буду не впереди тебя, а позади, сильной тенью. И мое дыхание будет твоим, кровь моя твоею кровью, твои слезы - моим горем, а твое горе - моей болью. Клянусь!

Он обнял ее, и так решительно для него и нежно, что она потерялась, поддалась... И поцеловал.

Глава шестнадцатая

В ночь перед Днем Советского театра Игоря одолела бессонница. Не потому, что дышать было трудно влажной, почти осязаемой духотой - с кровати он перебрался на пол к раскрытому окну, а из-за окончательно принятого решения: завтра ему предстояло шагнуть на новую ступень к недостижимому пьедесталу. Постукивая друг о дружку крепкими изрубцованными в тренировках кулаками, он проводил полную и беспощадную ревизию минувшей жизни. И убеждался: жизнь была поганая, мелкая, полная огромных обид, страхов и случайных, едва заметных радостей. И завтра вечером он оборвет ее, завтра вечером он выйдет из дома одним, а вернется другим, и тот, другой, о! - это будет настоящий парень!

В третьем часу он уснул, и ему показалось, что спал он минуту-другую, поскольку его пробудили довольно гадким способом: над ухом разноголосый хор восторженно запел:

- Вставай, проклятьем заклейменный...

- Настя, выключи телевизор! - взмолился он.

С недавних пор послушная Настя прошлепала босиком, щелкнула. Однако звук переместился за окна - в "Юбилейном" открывалось торжественное собрание городского актива и его транслировали все уличные "колокола"...

Празднество начиналось! Чеканным проходом знаменных групп, салютованием пионерских горнов, возложением цветов к бюсту В. И. Ленина, звучным оглашением списка членов рабочего и почетного президиумов... И продолжилось трехчасовым докладом о непрекращающихся достижениях советского театра, советской художественной самодеятельности (включая монументальную скульптуру и рыбную ловлю), о героической борьбе художественной самодеятельности капиталистических стран против империалистического гнета...

Для главного режиссера праздник начинался бестолково. С утра за дела взяться не удалось - дядюшка умудрился потерять разом все ключи от квартиры. Племянника оставили дома: Надежда Прокофьевна поспешила к МГК, где сегодня должны были объявить город Мишуринск побратимом с городом Парижем и после митинга торговать французскими колготками, а дядюшка с огромным чемоданом за вином, поскольку надежные люди говорили о введении с завтрашнего дня сухого закона.

Через час Херувим ключи все-таки отыскал, оставил соседям и умчался в театр.

Самое неприятное заключалось в том, что директор в театре не появился и сегодня. Посланный к нему домой Славик вернулся ни с чем. Игорь высказал догадку, что Киоскер запил, и предложил взломать дверь в аппаратную и самим приготовить светотехнику и звукоряд. Режиссер на эту догадку оскорбился и отложил взлом до вечера...

Заглянули Соловейчик и Медынский - оба с новыми брезентовыми рюкзачками. С сожалением удостоверившись, что премьера состоится вовремя, убежали, сославшись на неотложные дела.

Сосредоточиться на предпремьерных проблемах не удавалось. Громкоговорители за окном хорошо поставленным голосом несли чудовищную ахинею о советском театре, который будто бы вошел в каждую семью и каждый трудовой коллектив... заглядывали какие-то люди, ужасающе пьяные и с подбитыми глазами, просились в туалет и там немедленно засыпали... Потом вообще подъехал армейский грузовик и высыпал к подъезду отделение безоружных солдат во главе с лейтенантом. Офицер снисходительно козырнул юным артистам и сообщил, что согласно приказу молодежный театр берется под охрану, как и все стратегически ценные учреждения города. Солдатики робко расселись в зале на полу, закурили, а лейтенант за чаем в артистической уборной поклялся, что враги не пройдут, а банда негодяев, похитивших 100 миллионов рублей, будет поймана еще до понедельника...

Где-то к часам четырем Херувим освободился и тут же направился к Наташе.

Несмотря на послеполуденный час, небо сверкало как алюминий. Раскаленный ветер медленно тек над запыленными крышами; асфальт смолой клеился к подошвам; краски лозунгов темнели, ежились хлопьями, от ветхих тканей праздничных флажков и транспарантов тянулись дымные нити...

Через центр встревоженный опекун пройти не смог - проспект перегородили милицейские цепи, а близлежащие улицы были заставлены водовозами, снегоуборочными и пожарными автомашинами...

- Туда, брат, нельзя, - сказали ему, - там, брат, самодеятельность гуляет...

С площади несся чрезвычайно одобрительный гул, перекрываемый духовым оркестром, играющим без передышки; изредка прорывались мощные крики "Ура!".

Позади режиссера загремел конский топ, засвистали бичи - из переулка вылетали брички с цистернами пива...

Сделав изрядный крюк, Херувим вышел к Особому микрорайону. Здесь тоже гуляли. Прямо у Наташиного подъезда пожилой дядечка выдавал на баяне "Голубой вагон", распаренный народ лихо притоптывал в такт и не в такт.

Херувима остановили, расцеловали как на Пасху, сунули в руки большую эмалированную кружку с горячим яблочным вином и наполовину облупленное яичко.

- За что пьем? - засмеялся артист.

- За то, что завтра пить не будем, - хором отвечали ему.

- Тогда минуточку, - он поставил на скамейку вино и закуску. - Одну минуточку. Я сейчас...

Вбежал в подъезд, на третий этаж, позвонил.

И первое, что увидел он, когда его впустили, - книги. Свои книги. Каждый том тщательно отбирался из сотен прочитанных. Каждая из книг была страницей в его личной истории. Небрежно кинутые, они хламом лежали в углу прихожей. Лежали в той же последовательности, в какой он вручал их воспитаннице.

- Проходи, - засвистела горловой трубкой ее мать и, неловко переставляя отекшие ноги, пошла в комнаты.

- А где Наташа?

- Умерла она.

Уверенный, что не расслышал, прошел, спросил:

- Куда Наташа пошла?

Мать уже сидела за круглым обеденным столом, спиной к нему и держала толстыми руками фотоальбом.

- Умерла моя доченька, невеста моя...

Ничего не понимая, Херувим повторил:

- Где Наташа? На работе?

- Вот она, моя девочка, вот моя хорошая... Правда, она всех красивее была? Посмотри...

Он взял протянутые ему черно-белые фотографии. Стоят тесно какие-то люди... смотрят вниз, на неживые цветы... Они стоят, а лица у них... Какие лица! Точно на гипсовых барельефах - белые, вечные...

- Я знала, что она умрет. Было так странно, когда она ходила, смеялась среди нас, таких безобразных, жадных, земляных... Живут кто? Живут грубые, крепкие, на кого ни Господь не позарится, ни зверь, ни человек... А как она могла жить?

Еще фотография... Погасшее Наташино лицо в фате, черно-белые цветы на ее сжатых губах...

В страхе Херувим сложил фото вдвое, разорвал, сложил еще, разорвал...

- Что вы делаете?! Зачем?!

Она суетливо стала выхватывать у него клочки.

- Я склею. У тебя ничего не выйдет. Умерла она, нет ее!

- Вам что, этот ужас жить помогает? - сорвался он на крик.

- Мне-то какая разница? - свистела она, торопливо складывая обрывки в целое. - Умри она сегодня, завтра или через год - мне какая разница, если это случится? Я и тогда вспоминать ее буду не живою, а мертвою... Даже представлю - ей пять годков, она бежит, ручки раскинула, как крылышки, щеки надула, гудит... скажешь, живая? Не-ет, мертвенькая.

Последние слова она произнесла, совершенно успокоившись.

- А парень мне хорошие снимки сделал. Умрет она, новые делать не буду. Это уже мои, оплаканные.

Потом они пили чай. И как бы ни было ей трудно говорить серебряной трубкой - она говорила, а он слушал. О Наташином отце, погибшем в ЛТП, о годах, прожитых ею в больницах, о Наташе...

- Книг ей больше не давай. И эти забери, - закончила она.

Херувим вздрогнул от неожиданности.

- Не читает она книжек. Никаких. И тебя не любит. Я знаю, когда она любит. Она тогда приходит с маленьким солнцем вместо сердца. Целует меня и деньги дает. Я эти деньги не трачу. Это светлые деньги. А на хозяйство я лучше из ее сумочки вытащу, когда она спит...

Херувим вышел под вечерние звезды и стал у подъезда, как часовой.

Директор МЭМТа никуда не пропадал. И не спился. Как никогда Киоскер был в добром здравии и превосходном настроении. Эдик появился точно в назначенный срок, выложил всю обговоренную сумму и заказ сделал на еще большую. На праздничные выходные Лан снял хату на Низу и устроил Большой прием. По высшему разряду.

К полудню, когда мишуринский народ давился на митингах и в очередях, гостей у него собралось множество. Лан угощал всех. Тех, кто не подходил к столу рангом, поили в подъезде. Морозовская аппаратура выдавал чудеса. Ни одна запись не повторялась дважды. Колонки рвали воздух, пушечные удары басов колыхали дом до фундамента, в буйных цветовых потоках СДУ зальная комната с сомкнутыми шторами качалась, словно яхта в иллюзионом шторме... Жара со всех сорвала одежды и гуляли чуть ли не нагишом.

Киоскер, счастливый до изнеможения, любил всех и все любили его. Он вырвал у этого паскудного, волчьего мира все, что хотел. Деньги, друзей и товарищей, женщину изумительной красоты и таланта...

- У меня есть все! - кричал он Эдику, обомлевшему от роскошной встречи. - Я не могу сказать, что шел от нуля. Нет. Предки дали мне приличное прошлое и сделают сказочное будущее, но настоящее я умею делать сам. Сам!

Галдеж стоял невообразимый. В придачу к дэковским аппаратам Слава прихватил сюда почти половину своих поклонниц. Еще три комнаты находились в распоряжении приглашенных. Одну из них, спальню, к вечеру настолько заэксплуатировали, что она почти не отпиралась. В другой князья во главе с Растопчиным играли в "перо". Игру легкую, быстротечную, большого анализа не требующую, но крайне рискованную.

Наташа откинулась в кресле под пылающе-пунцовыми шторами. Бокал золотого шампанского холодил руку. Жужжали с обеих сторон какие-то лица, от которых-то и отмахиваться было лень. И сильнее чем от хмеля, голова кружилась от музыки. Такт за тактом громоздкие, грубо-осязаемые, недвижимые и крутящиеся предметы вокруг стекленели, беззвучно лопались и опадали хрупкими мерцающими осколками... Она оставалась совсем одна - невесомая, не ощущающая своего тела...

Ненадолго. Ее грубо погладили по коленке, мокро чмокнули в щеку.

- Отстань, Саша, - с досадой пробудилась она.

Какие-то мальчики отшатнулись от нее и скрылись в цветных сумерках, за вихрем танцующих... Киоскер в этот момент встречал самого Юлая. Тот пришел с двумя сумками хорошего вина, уставший, прокопченный - по его словам, в центре шли пожары.

Вино приняли, естественно, на "Ура!", на пожары здесь плевали, и после Юлаева гостинца торжество приобрело совершенно неуправляемый характер. Плясали, спотыкаясь и валясь, самые стойкие - многие уже лежали по всем комнатам в бесчувственном виде. В подъезде кого-то стали бить. Немного погодя битье стало массовым - из-за того, что часто попадали не в того, в кого хотели...

Лишь в комнате, где играли в "перо", было относительно тихо. Проигравшийся Растопчин ставил на свою жизнь.

- Значит так: я падаю, и если больница, то возврат. Если кончусь - ваше. Все: часы, печатка, монтановский костюм, - говорил он, сияющий, с особой нежной улыбкой на лице.

- Тут второй этаж, - ухмылялись ему.

- С крыши, я падаю с крыши, - убеждал он.

- Да ты и без ставки прыгнешь...

- Дурак я, что ли? - отвечал он просяще.

И хотя знали, что он дурак, и все равно прыгнет, растопчинскую жизнь поставили на кон.

Немного посвежевший Юлай рассказывал, как в убийственной давке на проспекте Ленина раздавали бесплатно вино; как загорались от солнца обшитые кумачом трибуны...

- Спой, а? - упрашивал Киоскер Наташу. - Для меня, а?

- Брось, - смеялась она. - Здесь и так всего хватает.

Приводили соседей - всех, к кому достучались. Старушку с незакрывающейся челюстью, двух полненьких тетушек и страшно словоохотливого мужичка. Влили каждому по бутылке сухого вина и в обморочном состоянии развели по квартирам...

Киоскер теперь не просил Наташу спеть для него. Юлай с насмешкой и дружеским сожалением бросил ему:

- У меня есть бабы похлеще, но и те так не ломаются...

Лан и сам с возрастающим бешенством видел, как она с нескрываемым равнодушием сидела на Его большом празднике, то и дело порываясь уйти. "Мальчик ее ждет, красивый такой, молодой, начитанный..."

Стиснув зубы, вывел свою подружку в коридор. Но раз говора не получилось. Лан готов был ее простить, сказать ей сотни хороших слов, но после того, как объяснит всю вызывающую наглость ее поведения. Однако слова застряли у него в горле, когда Наташа с извиняющей улыбкой отстранилась, сказала "Поздно, мне надо домой" и действительно пошла к выходу...

- Куда? - Он больно, за волосы, схватил ее, охнувшую, прижал к стене, чуть не плача от великой обиды.

- Я же среди всех самый главный, родной для тебя...

- Что ж ты ведешь себя тогда как сволочь! - выкрикнула она. - Пусти...

- Я - сволочь!? - его захлестнуло. - А кто тогда не сволочь? Херувимчик твой, что-ли? Спелись за моей спиной, на мои деньги... - он бил ее, неуклюже, сильно, все куда-то в живот.

Поднял ее, согнувшуюся, бросил в какую-то дверь.

- Иди, иди, валяйся с кем хочешь! Ты мне даже на одну ночь не нужна! Дрянь!

Дверь за ней с хохотом и визгом захлопнулась - то была спальня.

Несколько потных рук встряхнули ее. Кто-то крепко поцеловал в губы; радостное бормотанье:

- Давай, помогу прикид снять - у нас тут классная групповушка...

Ее ловко, будто она была куклой, перевернули, сноровисто стаскивая одновременно и блузку, и юбку...

- Назад! - оглушающе рявкнули над ней. - Быстро пошли к своим бабам!

Ее подняли, бережно, повели из комнаты. Это был Эдик, славный Эдик. Довел до ванны, подождал. Выходили из гудящего дома с трудом - совались к ним оплывшие разбитые рожи; Эдика пробовали остановить, но, почти трезвый, он отбился.

За палисадником стояла его машина. Посадил на заднее сидение, сел рядом, скинул кроссовки, полез в бардачок. Копаясь там, участливо спросил:

- Ты, как? С усиками пробовала? У меня есть... А выпить хочешь?

Наташа почти оправилась. Сунула руку ему между бедер, схватила мошонку и дважды крутанула. Спаситель взвыл, дернулся как сумасшедший, стукнулся головой о панель и затих.

Юлай, конечно, не мог знать всего, что произошло в городе. Хотя подготовленные к митингу кумачовые трибуны и в самом деле сгорели, значительных пожаров не произошло, просто из-за бешеного зноя в центре многие общественные и жилые здания обгорели: дерево обуглилось, краска свернулась хлопьями, лозунги на металле и камне, не говоря о тканевых и картонных, испарились - гарь и копоть висели над улицами...

В сумерки Игорь вышел на свой экзамен. В синем тренировочном костюме и кедах, с неимоверно бьющимся сердцем. Пересек опустевший двор, вышел к наглухо запертому "Универсалу" и далее, к черте, которая незримо отделяла светский цивилизованный Верх от буйного провинциального Низа...

Редкие окна светились, не горели уличные фонари. Жара спала ощутимо, но легче не дышалось - от земли поднимался ветер и по городу, по его вымершим разгромленным улицам пошли белые паломники. Они возникали отовсюду, прямо на глазах - провернется на одном месте вихрь, вберет пыль, газетные клочья, другой мелкий сор и - готов паломник...

Особенно густо они выделялись из подвальных решеток, подзаборных теней, вылетали из мульд и помойных ящиков, шелестящим шагом выбредали из сарайных переулков, обваленных зданий, непроходных дворов и тупиков...

Экзаменаторов Игорь увидел издали. Рядом с бывшим кафе, где ныне размещалась пельменная. И ребят, развлекавшихся здесь, так и называли - пельменники. Их было пятеро. Рослые, в кожаных куртках, хорошо поддатые... У ног их, засыпаемый пылью, хрипло ревел магнитофон.

Сперанский направился к ним. Он знал, как положить на асфальт двоих и уйти от погони. Двоих, больше ему сейчас и не надо. Нет, он не был знаком с теми, которые буквально через минуту будут в бессилии ползать по тротуару. Не их он будет бить, а серую, цементной прочности, массу тупости, злобы и пошлости - поданных Его Величества Кулака.

Они тоже его увидели и загоготали так, будто давно и с нетерпением ждали.

- Земляк, тормози немного...

- Секи, какой аккуратный весь из себя!

- А морда не наша.

- Не-ет, не наше...

- Откуда, землячок? Чей?

- Секи, молчит. Гордый.

- Ага, как буревестник.

- Ты че, язык проглотил? Откуда ты?

- Гоша, вломи ему пару раз, а то он нас обижает...

- Обожди, карманы пощупай, может, у этого немого башли есть...

Напряженно молчащего Игоря пнули несколько раз, легонько, для примерки... Шустрые руки какого-то Гоши вы вернули его карманы...

"Немного, еще немного, - уговаривал себя Игорь, колено к груди, боковым рикен-учи налево, уход в стойку, блоки..."

Гоша заорал:

- Да этот флакон пустой!

- Хоп! - резко выдохнул Сперанский и по всем выученным правилам ударил коленом Гошу, склонившегося над его вывернутыми карманами. Тот моментально отпрыгнул, успев ловко шарахнуть Игоря по уху.

"Промазал!" - отчаянно подумал боец, неуклюже повернулся в обступающем его кольце и пошел падать на асфальт под частыми, ломающими его тело ударами...

Херувим не дождался своей подопечной. В принудительном порядке его доставила к дому милиция, после того, как в Наташином доме чуть не задушили в собственной квартире одинокую женщину.

- Я все время находился в подъезде, - говорил он засыпающему капитану, сидя на заднем сиденье изношенного "уаза", - ведь на улице сильно мело...

Облокотившись на качающиеся перила, он не вспоминал бессердечные слова ее матери "... не любит она тебя. Боится". К ним он остался равнодушен. Любовь в его расписании занимала едва ли не последний пункт...

Он напрягся, когда подъездная дверь сильно, с оттяжкой хлопнула. Но никто не вошел. Лишь пыльный вихрь взлетел между лестничными пролетами и осел, рассыпаясь...

- Вы точно помните, что никто не вошел?

- А как же, - пожимал плечами свидетель, - я же ждал. Крик был минут через десять, может, пятнадцать... И были шаги... Сверху стали спускаться... Странные шаги, легкие и скрипучие, как если бы кто бежал на протезах... но на протезах так быстро не бегают.

- Бегают, еще как бегают, - зевал капитан, безостановочно записывая.

- Потом я поднялся, смотрю дверь открыта...

- И что, никого не увидели?

- Ни души. Да, кукла на ступеньках валялась... я таких ни разу не видел - огромный, полметра наверное, младенец из синей пластмассы. Рот у него черной изолентой заклеен, а глаза то откроются, то закроются... Потом я эту куклу не видел... Может, кто из ваших подобрал?

- Нам, брат, в куклы играть некогда, - обиженно улыбнулся капитан, дал подписать протокол и отвез домой.

Тетя Надя крепко обругала его за хождение дотемна, отправила в ванную, сама бегом на кухню...

Но уставшего Херувима не освежил и контрастный душ. Он вышел в зал. Дядя сидел в кресле у телевизора, ноги на табурете, на коленях - поднос с ужином. Добродушно махнул рукой, мол, присоединяйся... Херувим слабо улыбнулся. Он бы и не заинтересовался происходящим на экране, да насторожили его неприятный хруст множества сапог и тяжелое прерывистое дыхание...

По центральной программе шел бессчетный фильм о войне. На скошенном поле сходились две большие группы солдат. Обгорелые, в несвежих гимнастерках... На ходу передергивались оружейные затворы, вытаскивались из ножен длинные тесаки, ощупывались бесчувственными пальцами бритвенные края саперных лопаток... Они сходились так долго, что, казалось, минули сутки, вторые, начались третьи... Херувим давно выцелил своего, и успел пережить и холод, выледенивший тело, и черепной жар...

Третьи сутки кончились внезапно. Они ударили железом друг друга одновременно, и там, где железо не ударило об железо, оно прорезало, расплющило, разорвало, проткнуло дрожащую плоть... Херувим заревел от радости, когда длинным выбросом винтовки уколол штыком в грудь своего. Как в механическом танце тот подпрыгнул, раскинув руки и ноги, и упал. Херувим еще ревел, когда огромная масса стали взблеснула над ним и без боли ударила по лицу, разрубив надбровье, скулы... Только веселое удивление охватило оттого, что от смертельного удара он жив и даже не лишился сил. А сил в нем было столько, что он мог ударом приклада раздавить врага. Но пока подымал он приклад, увидел, как из собственной груди выскочил кончик алого лезвия, а по ногам ударили разом так, что полетел он на землю, а земля полетела от него. Дико закричал Херувим...

Дядя с трудом поймал тело племянника, прыгающее в конвульсиях... Надежда Прокофьевна, вначале тихо сползшая в обморок, придя в себя, вызвала "скорую", и лишь инъекция аминазина прекратила припадок.

Доктор Зомби сказал, что бояться пока не следует, ничего серьезного, истерика, в праздник таких случаев бывает много, нужно наблюдать, но, когда ему сообщили, что мальчик, узнав о гибели отца, военного, два дня просидел в окопе, отстреливаясь от санитаров из отцовского "Макарова", доктор Зомби с тихой радостью сказал: "А мальчик наш"". И долго топтался у постели больного, повторяя эту фразу и жалобно поглядывая на родственников. Те благодарили за помощь и делали вид, что фраза их не касается...

Глава семнадцатая

- Дети, а кто нам расскажет о главном символе нашего государства?

- Я! Я!

- Хорошо. Выходи, Костя...

- Символ нашего государства - алая пятиконечная звезда. Пять лучей ее - это пять материков нашей планеты Земля, залитых кровью рабочих и крестьян...

- Отдавших свои жизни за дело... ну?

- Отдавших свое тело...

- Дело! Отдавших за...

- Отдавших свое тело... - своего тела он не видел, хотя широко раскрыл глаза. И комнаты своей не видел. Медленно, как соринки на глазном яблоке, перемещались перед ним бесформенные неузнаваемые предметы. Оказывается, он не мог видеть своего тела, потому что ему снилось, что он раскрыл глаза. Не во сне открыть глаза было очень трудно. И тело он свое увидел, ощутил живым, только странно скованным, будто залитым в какую-то светлую вязкую массу...

Херувим глубоко вздохнул, приподнялся на локте и посмотрел в окно, за которым бурно неслась серо-розовая пелена... Взглянул на часы, и его подстегнуло, точно электрической плетью. Ровно через три часа МЭМТ обязан был начинать премьеру.

"Как же я умудрился так проспать?" - поражался Херувим, одеваясь. Но припомнил только, что вроде бы допоздна смотрел какой-то дурацкий фильм о войне.

Окно внезапно посветлело и красный ослепительный луч залетел в комнату. "Отлично, стихает ветерок".

Толкнул дверь, но та не подалась. Толкнул еще, за ней что-то заскрипело, вздохнуло, пробормотало и стихло. Херувиму удалось выглянуть немного - дверь упиралась в диван, на котором своим непобедимым сном спал дядюшка.

"Чудаки... Видать, их банда стомиллионная напугала... Но нет такой банды, чтобы могла сорвать премьеру..." Осторожно отодвинул диван - дядюшка всхрапнул, выскользнул из ловушки, и, немного погодя, спустился к Сперанским.

Квартира их была полуоткрыта, оттуда самозабвенно визжала стиральная машина.

- Здравствуйте, Игоря можно? - крикнул он в прихожую. Никто не отозвался. Он позвонил. Машина задергалась и смолкла.

- Проходите, пожалуйста, проходите. Мы вызывали, мы... - торопливо прокричали ему. Он вошел и столкнулся с Тамарой Васильевной. В синем техническом халате, с не естественно ярко наложенной косметикой, она ойкнула и отступила.

- Здравствуйте, Игоря можно? - смущенно повторил режиссер. - У нас премьера...

- Можно Игоря, можно... - испуганно закивала она, присела, вытащила из вороха белья разодранную, в бурых потеках рубашку и кинула ему. - Вот тебе Игорь, а вот еще Игорь... - в него полетели какие-то грязные брюки, стоптанные кеды. - Вот твой Игорь! Вот что вы сделали из моего Игоря!

- Постойте! - беззащитно воскликнул режиссер. - Я ничего не знаю... Что с ним?

- Тише, Томочка, умоляю! - вбежал Владислав Михайлович. - Его переворачивать надо, опять натекло...

- А, наш мастер пришел, - увидел Херувима, и сразу заговорил как-то жалобно, часто помаргивая. - Вы бы шли, знаете, в какой-нибудь зоопарк и там хищников учили, ну, преподавали бы семейству кошачьих... Ходил Игорь и ходил себе, побьют немножко, ну, нас всех бьют... и опять ходит. А как с вами, так слег: вы же железный, вас бульдозером давить можно, а он... Как привезли под утро, так и лежит. В больницу не берут, мы, мол, на дому уколы делать будем...

- Держись, Игорь! - успел крикнуть Херувим, прежде чем его вытолкнули на площадку.

- Мы побеждаем даже мертвыми! - кричал он, скатываясь по лестнице. - Я займу твое место! Враги не пройдут - прав был лейтенант!

Из подъезда за ним выскочил жирный угольный кот, мелко семеня и держа вытянутую морду над землей.

Голова режиссера работала четко и ясно, онемение в мышцах прошло...

Ворвался в театр... Пришли его ребята! Все, кроме несчастного Сперанского: Паша Соловейчик, Медынский, Федор, Витя, Слава, два щуплых дружка его, помогавших в массовках...

Сидели они в полутьме, сомкнув лавки квадратом, и резались в карты с солдатиками. Воины глядели хмуро и озабоченно. У Босса под ногами лежали их поясные ремни.

- Всем добрый вечер! - энергично поздоровался главный режиссер. - Приказываю не унывать. Быстро прибираемся, потом в гримерную... Паша, софиты проверь, на генеральной у тебя зеленые не светились. Сергей Федорович не подходил?

Актеры разом посмотрели на Босса. Тот с ленцой начал привставать, но Херувим опередил его:

- Федор, помоги открыть аппаратную. Может Александр фонограмму где-то на виду оставил... Он же столько труда вложил...

- Здесь Лан. Пришел, - пробурчал Медынский.

- Отлично! - хлопнул в ладоши режиссер, все более укрепляясь в счастливом исходе сегодняшнего вечера.

В аппаратной напряженно трудились Киоскер и Юлай. Сосредоточенно грузили в фанерные ящики магнитофоны, увязывали шнуры...

- Спасибо, брат, - говорил Юлай, - не передумаешь?

- Я свои бабки сделал, - равнодушно отвечал Лан, встрепанный, с глубокими ночными тенями под глазами.

- Саша! Я так рад, - с порога воскликнул Херувим. Мне про тебя чего только не наговорили... Давай, помогу. Ты продумал, как все расставить?

- Привет, красноглазый, - отозвался директор, не оборачиваясь. - Юлай, микрофоны в фольгу заверни...

- Саша, надо бы прослушать твою работу, с действием согласовать...

- Чего ты кричишь? - раздраженно остановился Лан. Сейчас тачка подойдет, грузить надо... А ты кричишь все время, кричишь...

Позади мало что понимавшего режиссера выглядывали актеры, в отдалении застучали каблучки, неясный скандал, в зале попадали скамейки - ребята потеснились - в аппаратную, бурно дыша, влетела... Наталья Ивановна Большеротова.

- Любезный, - прогремела она, указуя пальцем на взъерошенного директора, - сколько я буду ждать? Год?

Три? Где моя кассета?

- Причем здесь кассета? - ошарашено спросил Херувим. - У нас молодежный театр...

- Какой театр? - возопила Большеротова. - Весь город тут музыку записывает...

- Сделают тебе. Завтра, - презрительно ответил Киоскер. - Иди отсюда...

- Мозги мне пудрить, да?! - не слушала клиентка. Как деньги брать - студия звукозаписи, как отдавать кассету - театр?!

Херувима озарило.

- Так вы меня обманывали? - со страхом повернулся он к лжетоварищу.

- Только придурок мог поверить, что я с вами херней заниматься буду, - зло ответил тот.

- Но ведь ты...

- Деньги? Ради бога. Спасибо, брат, за ссуду. Остаток от пяти штук я тебе на книжку перевел. Я. брат, без криминала...

Актеры стояли в шоке. Так бесстыдно обворовать их! Столько времени! Столько сил! Позорились перед всеми командами... А этот сумасшедший отвалил миллионеру Лану пять тысяч рублей! Да им бы тысячу на все про все хватило...

Они пошли, униженные и оскорбленные...

- Куда вы? Сейчас премьера, дети придут... Черт с ним, мы и без того сильны, мы это уже доказали... Паша, Юра... - рванулся за ними режиссер. Окончательно его сразил Славик. Нежный мальчуган с льняным чубом и васильковыми глазами. Лучший из его актеров.

Он остановился, высморкался под ноги режиссеру, сказал:

- А пошло бы ты, чучело.

- Слава, почему - чучело?

- А крыльями машешь и машешь бестолку.

Под взрывной силы солдатский хохот бедный Херувим попятился от него. Слава вперевалочку, руки в брючках, ушел. Последним.

Из-под занавеса выглянул опухший лейтенант и громко шепнул:

- Слышь, командир, найди бумажку, вот так надо... Херувим тоже шепотом, как эхо, ответил:

- Какую бумажку?

- Туалетную, а то газетой всю задницу изодрал.

Режиссер кивнул и неуверенно, медленно, будто ступая босиком по битому стеклу, пошел к выходу...

- Мне идти надо, Юлай, - Киоскер сорвал диванный валик, пошарил в дыре под ним. Вытащил клеенчатый сверток, сунул в карман пиджака. - Извини, брат. На погрузку сявок организуй...

- Какие дела, - согласился Юлай, любовно озирая упакованные ящики. - Надо, так надо.

"Мой ангел, пора тебе к звездам", - прошептал Лан, выбегая вслед полоумному режиссеру...

Мело слабее; на западе за рвущимися клубами пыли угадывался закат, а восточная часть города уже лежала во тьме. Туда, к Особому микрорайону и спешил, почти не опираясь на трость, один из немногих мишуринских владык.

"Любитесь, ласкайтесь...". Лицо его больно сводило судорогой. "Но много времени, ангелочек, я тебе не дам. Такие идеальные, как ты, просто обязаны помирать молодыми".

Он зашел в подъезд пятиэтажки, стоящей напротив дома своей непослушной девочки. Развернул клеенку и взвесил на ладони любимую игрушку - нож с легкой наборной рукояткой. В теплом лезвии невидимая переливалась ртуть. С пятнадцати метров Лан попадал в любой явственно различимый предмет.

Тысячу раз Херувим останавливался, готовый повернуть назад, к своим ребятам. Они ушли - но почему? Ладно, директор, наверняка оказавшийся в тяжелых обстоятельствах, бессовестно надувал его, но они... Он совсем поворотился обратно, обожженный мыслью о зрителях - они будут так же подло брошены, как и он. "Хорошо, на минуту загляну к ней, узнаю, дома ли, где была..." И бесповоротно устремился к Особому...

Преследуемый уже двумя черными бестиями, он свернул к ее дому, машинально хлопнул за собой дверью - лжекоты завизжали, запрыгали на задних мощных безволосых лапах.

Позвонил - и едва не обмер, услышав ее долгожданные шаги.

Наташа открыла ему, не зажигая света в прихожей. Он еле выговорил:

- Премьера... Не будет премьеры... Я обманул, всех...

Будто никого не видя перед собой, Наташа тихо прикрыла дверь.

Херувим медленно пошагал вниз, с трудом неся свое исполински тяжелое тело.

Униженные и оскорбленные сидели во дворе, в петушиной беседке, и злорадно смотрели, как по заваленному высохшими помоями дну бассейна бегает, скуля, Пашкин братишка.

- Я сказал - десять кругов! - свирепо кричал Паша. Самые любопытные окна в доме гасли, сплющивались о стекла внимательные лица...

- За что? - ныл истязаемый.

- За идею твою, - мстительно отвечал палач.

- Кончай, - потребовал Федор I, - сейчас понабегут... Кто ж знал, что Херувим таким дерьмом окажется... Пять штук Киоскеру отвалил. Пять штук!

Витюнчик от этой цифры впадал в истерию.

- Покалечу его... Уделаю так, что всю дорогу на таблетки работать будет...

- Заткнись! Глазом не успеешь моргнуть, как по асфальту лапшей раскатишься, - с горькой усмешкой отвечали ему.

- Да... - неопределенно тянул Федор I. Ему было не по себе и оттого, что старая забытая боль оживала в его внутренностях. Он незаметно сдавливал себе живот - так немного легчало.

- У отчима капкан есть, - оживился Паша. - В коридоре поставить, в театре. Заходит он, клац! - и ноги нет...

- Чтобы нас ухайдакать, ему и двух рук хватит, мерзко хохотал спортсмен. Вообще, он как-то слабо переживал общую трагедию.

- А сверху еще штакетиной навернуть...

Кровожадные фантазии разгорались. Херувима кололи пикой, заточками, били топором, хлестали цепями, нунчаками, опутывали арканом... он падал в замаскированную яму и на него рушился град камней...

- Спицей! - пламенно убеждал Витюнчик. - Заточенной вязальной спицей. Смазать ее машинным маслом... войдет, мявкнуть не успеет. И дырки потом видно не будет...

- Чушь! - категорически возражал Соловейчик. - Винтарь у отчима возьму и жаканом...

- Бэтээром! - возбужденно шептал еще не отдышавшийся Славик. - Грохнем из пушки и для верности задавим...

Все разом осеклись.

- Придурок! - изумленно воскликнул Федор I. - Где ты бэтээр возьмешь?!

- Угоним. Вон их сколько по городу...

Славику дали пинка и прогнали домой.

- Короче... Тащите, у кого что есть... Ждать будем напротив театра. Быстро!

От скручивающей боли в животе он говорил с трудом и задыхаясь.

Компаньоны разбежались. Босс побрел к месту грядущего избиения режиссера. Он не спешил - старенькая парикмахерская бритва всегда была с ним.

Черные тополя не закрывали освещенных подъездных окон и убийца видел сходящего к нему Херувима.

- Недолго же тебя ласкали... - мертво улыбнулся Лан и, когда жертва появилась, прыгнул вперед и с остервенением бросил нож. Лезвие тускло мигнуло, уносясь... И выхлестнулись из того подъезда треск раскалываемых костей и дикий обесчеловеченный вопль... Киоскер упал на колени. Сильнейшее удушье схватило его... С выкаченными глазами он глотал горький воздух, но легкие не принимали его...

Скоро невероятная тишина привела его в чувство. Кашляя, Лан встал и пошел к нему. Казалось, он шел всю ночь...

Единственный между домами фонарь стоял близко и по этому Лан не наступил в кровь, текшую из-под порога в живую двигающуюся лужу. Открыл дверь - на цементной выщербленной площадке лежала полуметровая крыса с его ножом в спинном хребте...

Отвергнутый медленно шагал вниз. Лестничные пролеты прогибались под ним, в глазах мельтешили искры, словно от затаптываемого костра.

"Каждый старается в своей грязной конуре торопливо пожрать кусочек попавшего к нему счастья... - чертило в его мозгу неведомое перо. - А счастье для них то, что погладило их по коже, что немного согрело, напоило, что блаженно растворилось в желудке... И если что-то немыслимо прекрасное находится немного подальше их вытянутой руки, то это - мираж, обман... Не живут они... Бездумно крутятся в карусели дом-работа. Разве что жизнь дают своим детям... но дети, выросшие в такой жизни, начинают убивать себя и такую жизнь... Конечно, они страдают. Но как? Лишь в страхе озираются: что их так больно ударило?.. Единственное, что поможет им, так это за волосы их и тащить из продымленных загаженных пещер к свету, к ледниковому воздуху свободы..."

С истошным криком он выскочил из подъезда:

- Подъем! Всем подъем!

Нечто смрадное рванулось ему навстречу, Херувим увернулся и бросился по улице гигантскими прыжками.

- Не пытайтесь укрыться лохмотьями вашего благополучия! Факелом я буду гореть для вас, но вы увидите плесень и паутину!

Герой мчался, пронизывая город, как швейная игла ветхую ткань. Низкие облака летели с такой же быстротой, лунный свет вспышками белил город... спустя несколько минут он был у Дома власти. Опоясанный черепахами бронемашин, МГК неистово сиял электричеством. За окнами его на всех этажах проносились уродливые тени, падали, кувыркались, подлетали вверх...

- Выходите! - решительно приказал Херувим. - Стройтесь по четверо в колонну. Вы же умные, лучшие люди в городе... Ну? Я жду!

Он пробрался между бэтээрами и постучал. Дверь оказалась незапертой и слегка приоткрытой. Оттуда выскользнул автоматный штык и ударил безумца в грудь. Но тот уже отскочил и теперь бежал вдоль здания, крича:

- Выходите! Сейчас или никогда!

Внутренний двор огораживала высокая металлическая ограда. Он ударил по ней ногой.

- Выходите, мы опаздываем!

Лошадиное ржание ответило ему. Ворота, лязгая механизмом, разъехались... Из них бурным галопом поскакала плечистая старуха в длинной шинели и красной затрепанной косынке, с ревом махая саблей. За нею волочился на бечевке удавленный кот с болтающимися потрохами...

- Оргвыводы! Оргвыводы! - ревела она, удаляясь.

Херувим с воодушевлением бросился за ней:

- Вырубить всю нечисть, до последнего щупальца!

Но скоро отстал, потерялся в кривых, густо заросших улочках, заселенных низкими полуразрушенными домами, бараками с выбитыми оконными рамами... Изорвал всю рубашку, перемахивая через изгороди, опутанные проволокой, шипастыми кустарниками... Обрадовался, увидев начало цепочки бледно-голубых, почти выцветших фонарей. Какие-то ребята стояли прямо на дороге, что-то кричали друг другу, толкались...

- Вот они! - счастливо улыбнулся он. - До них еще не дошло, не доехало, чем занимается порядочный человек поздним вечером...

Подбежал. Те с величайшим изумлением посмотрели на него.

- Добрый вечер, товарищи! - грозно воскликнул он, крепко, со значением пожимая каждому руку. - Книги дома есть?

- Никаких, - растерянно ответили ему. Малыш лет четырех подошел к спасателю и доверчиво взял его за руку.

- Слушать мою команду! Сейчас же в библиотеку. На первый раз можно взять любую книгу. И читать, читать. Сначала абзац про себя, потом вслух. Чтобы смысл прочитанного был кристально ясен. Понятно?

- Да нам и на х.. не надо, - перемигнулись и засмеялись ребята.

- Тогда я буду вас наказывать! - И Херувим с яростным выдохом нанес сильнейший боковой удар стоящему справа... Паренька бросило назад и вверх. Повиснув на добрые полметра над землей, он радостно хихикнул:

- А я уже убит! - И, распахнув пиджак, одетый на голое тело, показал багровый анатомический шов - от подбородка до поясного ремня.

- И я! И я! - запрыгали вокруг спасателя с хохотом остальные, закружились над ним, пихая его, щипая, дергая за вздыбившиеся волосы... Малыш рядом с ним не двигался, но и Херувим не мог освободить левую руку, которую тот держал... Наконец, ему это удалось и он ударился в бегство. Длинной вереницей они летели за ним, визжа и улюлюкая...

Где-то в совершенно пустынном месте он отстали...

Вооруженные клевреты Федора 1 застали своего владыку в бедственном положении: раздираемый болью, он корчился у стены, теряя сознание...

- Беги за "скорой"! - приказал Соловейчик Духу. Прямо на станцию...

- Не надо "скорую"... - невнятно выговаривал Босс. Сейчас гасить будем...

- Съел чего-нибудь, - радостно сказал Медынский, догадавшись, что уничтожение режиссера откладывается.

Федора 1 вытошнило.

- Ты поблюй, легче будет, - убеждал Паша, оттирая своей кепкой лицо названному брату.

...Подъехала "скорая помощь". Врач долго и брезгливо смотрел из кабины на страдальца.

- Чего уставились? - крикнул он. - Тащите его...

Вышел и сам. Помочился в палисаднике. Закурил.

- Поехали, - зевнул водителю. - Еще два адреса, и в клинику.

Краснополосый фургон уехал, горячим белым светом обрызгивая перед собой дорогу; компаньоны, кто опираясь на увесистый дрын, кто позвякивая цепочкой от унитаза, разошлись по домам.

Помнил себя в ту страшную ночь Федор I смутно и отрывочно... Вот, скрюченного, его за ноги вытаскивают из фургона... Слезно кричит водитель:

- Кто будет убирать за ним? Я что-ли? Вставай, бери тряпку. Тебе говорю...

Федор I, зажмурившись от боли, бьет ногой в водителя, когда тот поднимает его за рубашку... Он лежит на боку в бесконечно длинном коридоре; неистовый прожекторный свет жжет ему не только глаза, но и самый мозг... боль истаивает, пропадает совсем... он встает и, улыбаясь, идет, не касаясь пола... проходит над какими-то веселящимися, ярко раскрашенными куклами, со сквозняком вылетает в распахнутое окно и одним из белых паломников бредет по городу...

В третий раз он очнулся в совершеннейшей темноте. Боль тянула за какую-то струну в нем, отчего все тело напрягалось в мучительной судороге. Но он не так внимательно следит за болью, потому что перед ним отчетливо рисуется нежная и гибкая женская фигура... Она неспешно и беззвучно обнажается: скатывает с ослепительно белых ног чулки, расстегивает бюстгальтер, теряет его... Федор I хотел позвать ее, но лишь застонал... Женщина вскрикивает, обволакивается синим дымом, исчезает... Накрытый до подбородка куском грубой клеенки, он осматривается. Над ним высоко сереет оконце, рядом лежит голая старуха с лицом, как сморщенный детский мячик, и с огромным вздувшимся животом, покрытым такой же клеенкой. Он трогает ее... Живот колыхается, булькает...

Совсем хорошо и уверенно почувствовал он себя тогда, когда лежал без одежды, привязанный к какому-то мягкому узкому столу. Над ним бодро говорят:

- Этот не уйдет?

- Следить будем. Больной готов?

- Минуточку, - отвечает милый, вызывающий слезы девичий голос; левую руку сводит от укола и... стол взорвался под ним - в тысячу раз уменьшась, Федор стал возноситься вверх в ликующем солнечном луче...

- Однако, - пробормотал Киоскер, крайне осторожно выдирая нож из мертвого зверя. - Значит, и Жора мальчишку невзлюбил. Он-то за что?

Поднимаясь к ней, он все качал головой: "Надо же, как неловко вышло..." Но на его лице нет-нет да проскальзывала счастливая, почти детская улыбка...

Позвонил. Ему открыли.

- Наконец-то! - измученно прошептала Наташа, обнимая его с такой же нежностью, как в их первую ночь...

Глава восемнадцатая

Херувим не добрался до дома этой ночью. В палисаднике перед своим домом он был ослеплен автомобильными фарами, схвачен дюжими ребятами в кителях МВД и кинут на землю... Склонилась над ним ангел-медсестра и вкатила в плечо пару кубиков. Спеленали жгутами из простыней, уложили аккуратно в "скорую помощь"... Закружились по кустам новогодние сполохи света от мигалок, машины тронулись...

Проскочили на скорости проспект, на площади разъехались - милицейская в ГОВД, а "скорая" на объездную дорогу, за чертово колесо с плачущим красным фонариком наверху, и далее, за город, к невысоким огороженным строениям, по вдрызг разбитой степной колее со странным даже для Мишуринска названием - Чистоводное шоссе.

Херувима милосердно заставили спать несколько суток, затем пробудили и привели в ординаторскую. В очень прилично обставленную просторную комнату. У окна стеллажи с аквариумами, везде кадки с зеленью... За столом у двери подтянутая серьезная медсестра, напротив два доктора; который постарше - читал в кресле журнал "Здоровье", второй - кругленький, румяный, председательствовал...

- Доброе утро, - сказал он. - Меня зовут Николай Кузьмич. Моя фамилия Зомби. Я - главный врач городского психоневрологического диспансера. Я и мой коллега, Валерьян Николаевич, заведующий мужским отделением, решили с вами побеседовать до завтрака. Не возражаете?

- Здравствуйте. Не возражаю, - тихо и как-то затрудненно ответил Херувим.

- Это ведь не первая ваша встреча с психиатрами?

- Но тогда, два года назад, мне объяснили, что был сильный стресс...

- К сожалению, не только два года назад, буквально позавчера мы к вам выезжали...

- Что?

- Хорошо, что не помните... Как вы себя чувствуете?

- Не знаю...

- Жалобы есть?

- Нет.

- Спите хорошо?

- Да... я и сейчас спать хочу.

- Замечательно! Поговорим и отправим вас в палату, а то вы у нас три дня и еще не оформлены... Скажите, ни чего странного вокруг себя в последнее время не замечали?

- Нет, - Херувим поморщил лоб, пожал плечами: - Нет. Не замечал.

- Не казалось ли вам, что окружающие как-то пристально, с особым вниманием смотрят на вас?

- Если я что-нибудь интересное для них рассказываю, наверное, так и смотрят...

Валерьян Николаевич перелистывал журнал, медсестра выставила на стол лак для ногтей.

- Не ли у вас трудностей в общении? Вы окончили десять классов. Сколько у вас троек в аттестате?

- У меня золотая медаль.

- Вы много читаете? По ночам...

- Нет. Ни к чему это - читать. Для себя не надо энергия от знаний переполнит и вызовет катастрофу... А кому-то передавать... Кому? Даже если насильно всунешь, выкинут... в прихожую, к порогу...

- Вам не кажется, что кто-то вас преследует, вам угрожает?

- Нет, каких-то серьезных угроз не было.

Зомби забеспокоился.

- Значит, спите хорошо?

- Отлично.

- И совсем-совсем жалоб нет?

- Никаких.

- Но вот приступ у вас был...

- Николай Кузьмич, - укоризненно сказал в сторону

Валерьян Николаевич.

- Что? Я ничего. Ирина Михайловна, проводите Новгородцева в палату.

- До свидания, - попрощался Херувим. - Мне бы перевязку сделать, бинт съехал, да и укус что-то жжет...

- Конечно, перевяжем, - согласился зав. мужским отделением, вставая.

- Собака укусила, бешеная? - с угасающей надеждой спросил Зомби.

- Нет. Крыса.

- Какая еще крыса?

- Здоровая, килограммов на двадцать потянет...

- Что?? - подскочил к Херувиму главврач. - Я не ослышался? Двадцатикилограммовая крыса?

Медсестра убрала в стол лак, зав. отделением с грустью посмотрел на мальчика.

- Точно не знаю, - усмехнулся Херувим. - Не взвешивал. Но тварь здоровая, с полметра будет... Я заразиться боюсь, где-то читал, что слюна их ядовита...

- Обязательно перевяжем... Но сначала давайте присядем.

В тихий час Зомби вызвали в приемное отделение.

У зарешеченного окна, подоконник которого был заставлен разбитыми цветочными горшками, прохаживался представительный мужчина с седой бородкой и в сером свободно облегающем костюме.

- Вы - Петр Васильевич, дядя нашему Косте? - спросил, подходя, Николай Кузьмич.

Посетитель обернулся.

- Извините...

- Да, да, да... - с предельно озабоченным лицом согласился седобородый.

- Но, мне кажется...

- Очень, очень жду вашего решения. Судьба Кости чрезвычайно волнует нас, близких и родных... Я, например последние ночи совсем не сплю...

- А так у вас со сном нормально? Я имею в виду, высыпаетесь?

- Какой тут сон, Николай Кузьмич! - доверительно сказал "дядя". - Сколько заботы о них, юных, сколько ответственности приходится нести на своих немолодых плечах...

- Ничего странного вы в последнее время вокруг себя не замечали?

- Не то слово "странное"! С ним вообще невероятные вещи происходят. Он... пишет! Представляете себе? И ладно бы стихи любимой девочке, у многих это бывает в юности... Но он сочиняет пьесы! Да, да... пьесы! Святотатственного содержания, полные насилия над правоохранительными органами... У меня масса фактов, свидетельствующих об опасности его поведения для окружающих...

- Что ж мы здесь стоим? - спохватился Зомби. Пройдемте вот сюда, - и он увлек "дядю" в узкую, глухую, выложенную кафелем комнату.

- Я не спрашиваю вас о диагнозе, наверняка, что-то удручающе тяжелое? - сказал посетитель, присаживаясь на кушетку. Доктор присел на край ванны, как бы машинально открыл кран и спросил:

- Вас вода не раздражает?

- Конечно... Сколько лет ему придется у вас провести?

- Трудно сказать... Думается, что дело зашло довольно далеко, раз мальчик по ночам стал охотиться на гигантских крыс... Вы следите за тем, что он читает? Об раз-то явно уэллсовский...

- Бог с ними, с крысами... Они и на меня, признаться, страх наводили... А за всем, что он читает, не уследишь. Техники нет, людей не хватает...

- Вы извините меня, Петр Васильевич, собрание идет... Я распущу персонал и вернусь. Мне крайне много надо у вас разузнать... Значит, звук льющейся воды для вас нестерпим?

- Не выношу, - передернул плечами "дядя". - И когда ножом по стеклу - тоже не по себе становится...

- Превосходно! Так я на минуту отлучусь? Мне придется запереть вас, у нас такие порядки, сами понимаете, больные - народ непредсказуемый...

- Пожалуйста, пожалуйста...

Подождать пришлось основательно. Наконец, ключ осторожно провернули в замочной скважине и... вошли два молодых человека в приталенных костюмах с прекрасными интеллигентными лицами. Вошли - не совсем точно: они как-то мгновенно и плавно оказались рядом с дядей. Один из них по-приятельски обнял его, ласково охлопал; другой, присев на край ванны, как прежде Зомби, улыбнулся ему, как родному, и показал бордовую книжицу:

- Старший лейтенант Мишуринского отдела... - дальше скороговоркой и неразборчиво, потом медленно и отчетливо: - Так чем же вас, Василий Эдмундович, заинтересовал Костя Новгородцев?

Скрягин за эти секунды обильно пропотел.

- Понимаю... свершилось... рад, счастлив. Не беспокойтесь... Я ваш. Мечтал... и вот...

- Не волнуйтесь... Что там у вас в карманчиках? Вы позволите?

- Конечно! - воскликнул с упреком Вася. Даже стал срывать с себя пиджак, но запутался в рукавах...

- Я, как и вы... предан общему делу, тоже невидимый боец за нравственность молодежи вверенного мне двора...

- Вы сотрудничаете с комитетом?

Второй интеллигент перелистывал скрягинские документы с такой скоростью, с какой банковская машинка считает купюры...

- Сотрудничал... до 1954 года включительно и с полной моей охотой. Потом началось что-то ужасное, мой наставник перестал выходить на связь... Вы знаете, мне срочно нужно к вашему генералу! - перебил себя подпольный чекист и как-то грозно и высокомерно посмотрел на них.

- Обязательно проводим, - кивнул старший лейтенант.

- Вы один? Или еще кого к работе привлекали?

- У меня тройка... Замечательные люди, масса фактов, наблюдений... Ни одной записи не оставлял... все тут, в голове, - Вася с превосходством постучал по теменной лысине. - Только тут! - Не удержался и постучал еще раз.

- Почему сразу к нам не обратились?

- Я не мальчик! - хитро прищурившись, сообщил Вася.

- На побегушки не согласен... Я значительно вырос. Мне давно пора отдел вести. Не весь городской, а, скажем, квартальный... Улавливаете? Я не мог к вам пойти с пусты ми руками...

Интеллигенты с уважением переглянулись. Но документы ему не вернули. Встали.

- Василий Эдмундович, это не последний наш разговор...

- Да, да...

- И конечно, все должно остаться строго между нами.

- За кого вы меня принимаете? - сердечно обиделся он. Забежал вперед, открывая им дверь. Не из угодничества. Так, подсознательно...

- Доложите генералу, у меня очень серьезные данные...

- Непременно. Всего доброго. Николай Кузьмич сейчас подойдет.

- Да я с ним, собственно, все...

- А лечение?

Васю точно бревном по голове приложили.

- Какое еще лечение? - косноязычно спросил он.

Замок щелкнул, оставляя его в одиночестве.

- Мне к генералу надо! - заревел сокрушительно

Василий Эдмундович. Бросился на дверь, промахнулся и влепился в какую-то металлическую стойку. По нему, как живые, заплюхали клизменные мешки, холодные, нечистые... Он подпрыгнул и побежал от них на четвереньках...

Подлинный дядя Херувима разговаривал с главврачом ГПНД иначе...

Он перехватил Зомби в его собственном кабинете и потребовал немедленно отпустить племяша, обозвав Николая Кузьмича дуриком и больной обезьяной. Привыкший и не к таким выходкам, Зомби стал закатывать глаза к потолку, сожалеюще разводить руками и говорить, что он не вправе подвергать жизнь мишуринцев, особенно дядину и его жены, величайшей опасности; поинтересовался, как он, дядя, спит и не беспокоит ли его звук льющейся воды; пригласил на экскурсию в мужское отделение, обещая показать будущее Кости, если тот не приступит к интенсивному лечению...

На все предложения и разъяснения дядюшка отвечал кратко и нецензурно.

Терпение Зомби иссякло.

- Вон отсюда! - завизжал он.

- Это ты мне, придурок!? - возопил и Петр Васильевич и, подскочив к доктору, схватил его левой рукой за шею, а правой за промежность.

- Б-б-б... м-м... - пустил слюнявые пузыри Николай Кузьмич, трепеща в шахтерских руках, как пойманный лещ.

- Если я тебя, подлюгу, подержу так немного, то у тебя не только яичница из штанов потечет... таким дури ком станешь, что самая поганая психушка от тебя откажется!

- ... б-м-б-м...

Дядюшка ослабил хватку и торжественно произнес:

- Пиши, что хочешь, звони, куда хочешь, но что б Костя зашел сюда через пять минут в гражданке и с увольнительной на руках...

Отпустил, и то, что некоторое время назад являлось главврачом, рухнуло на кабинетный линолеум...

- Да ты, парень, точно дурик! - брезгливо вытер руки о занавеску Петр Васильевич. - Ишь, как обгадился...

...Когда Константин сел в дядюшкины "жигули", тот, запуская двигатель, пробасил, озорно подмигивая:

- Ну, как там, в заповеднике, пообщался?

- Разницы мало, что в городе, что в Чистоводном...

- Правильно! - захохотал дядюшка, выруливая на шоссе.

По дороге он рассказал некоторые новости. Соединенные силы МУРа и армейских частей взяли, наконец, бандитов, ограбивших квартиру Стародубовой на 100 миллионов. Ими оказались - кто бы догадался! - Федор Махачев и Виктор Марьянинов. Их главаря, зампреда Орешникова, арестовать не успели - ушел в подполье.

- Он парень тертый, всегда вовремя в тину ныряет... А когда выплывает, уже ничего доказать не могут, все, поезд ушел.

Еще, что неприятно поразило Константина, в ту ветреную праздничную ночь кто-то отвязал аэростат, на котором Василий Кириллович ставил своих "бах-бахов" и... кто знает, за сколько сотен километров унесло несчастного учителя пения.

- Да, кстати, о твоем театре... Держи! - дядя перебросил племяннику номер "Мишуринской правды". - Тут о вас хорошо отзываются...

Константин пробежал мельком огромную статью под заголовком "Возрождение". Это была рецензия Е. Болото на пьесу С. Ф. Абрамкина "Шагай вперед, комсомольское племя!" в постановке главного режиссера МЭМТа К. Е. Новгородцева...

"Сотни зрителей, - писал журналист, - расходились, унося в сердце пламенную благодарность к авторам спектакля, показавших величие свершаемых..."

Он свернул газету и равнодушно сказал:

- Я же говорю, нет разницы...

Федор I, придерживая брюшную повязку, ерзал на стуле перед следователем уже больше получаса. Но тот не реагировал. Сидел и безостановочно писал, писал... часто прикладывался к графину с водой, бросал на подозреваемого мимолетный невидящий взгляд, и лихорадочно продолжал исписывать одну бумагу за другой... На его конторском столе размещалась груда папок, еще больше папок громоздилось пообок стола, и целые залежи их высились по углам кабинета - небольшой скучной комнате, выходящей окном на желтокрашенный барак культпросветучилища. Высокое широкоступенчатое крыльцо училища пустовало - шли занятия...

- Попить можно? - спросил Федор I. Вчерашним вечером у него поднялась температура и теперь он трясся в жарком ознобе.

- Возьми стакан на подоконнике, - ответил следователь. Фамилия следователя была Бармалеев, но ничего разбойничьи-пиратского в его внешности не наблюдалось: то ли педагог со стажем, то ли производственный начальник средней руки...

- Фу! Надоело! - шумно вздохнул он и впервые осмысленно посмотрел на Федора 1. - Махачев... так это ты бедную тетку в Особом чуть не задушил?

- Вы че клеите? - забормотал Босс, - Какая тетка? Я хату Стародубовой брал, а та сама кого хочешь задавит...

- Зря упираешься, - задумчиво сказал Бармалеев. - Лучше бы на себя эту тетку взял...

- Не надо никакой тетки, - упрямо сказал Босс.

- Как хочешь... А вот за сто миллионов любой прокурор тебе десять вышек запросит, а тебе ведь и одной хватит... Подержим тебя до восемнадцати и пиф-паф!

- За что? За фальшивки? - презрительно скривился бандит. - Хорош пугать...

- С чего ты взял, что фальшивки? - изумился Бармалеев. - Верно, деньги старые, за 1919 год, но экспертиза показала, что купюры советские и абсолютно настоящие! Так что тебе без разницы, душил ты тетку в Особом или нет... А будешь упираться, - Бармалеев встал и скучным-прескучным голосом сказал:

- Мы твой шов на брюхе распустим, как шнурки на ботинках.

Глава девятнадцатая

- На вокзал? - безучастно спросила Наташа.

- Домой только зайду переодеться, за вещами... - ответил Лан.

Они стояли у окна на лестничной площадке ее этажа. На пыльный, оплавленный солнцем подоконник Лан поставил свой дипломат.

- Может, заглянем ко мне, выпьем на посошок?

- Мама скоро придет, у нее ключа нет...

- Ладно тебе, когда еще увидимся...

- Никогда.

- Нельзя же так, разом оборвать все...

- Я с тобой уже простилась... Нет тебя сейчас рядом со мной. Понимаешь? Нет.

- Как это?

- Вот ты стоишь, говоришь что-то... а ничего не слышно, а тебя самого как бы размывает... сквозь тебя вот эти почтовые ящики видны, стены...

- Понимаю, стараешься забыть.

- Наверное...

Он вздохнул, достал сигареты, передумал, неловко наклонился к ней, поцеловал в щеку, хотел еще, Наташа отстранилась...

- Все, пошел. Пока!

- Счастливо.

Задержался еще на секунду.

- Ты так и ничего не хочешь сказать мне?

Не отвечая, она улыбнулась, да так, что у него похолодели колени и дипломат повис в руке стопудовой тяжестью.

- Нет.

Ближайший от Мишуринска аэропорт находился в четырех часах езды на автобусе. В восьмом часу вечера Александр Лан полулежал в кресле новенького "Икаруса", шедшего с огромной скоростью по шоссе, резавшему надвое необъятную, вогнутую по краям степь. Впереди, над горизонтом, багровым пузырем вспухало заходящее солнце...

Пусто и спокойно было у него на сердце. Прежняя жизнь вся поместилась в двух чемоданах, стоящих в проходе, новая, неведомая, едва начиналась...

В салоне он был один. Автобус шел специальным рейсом. Для отъезжающих за рубеж, - объяснили ему при оформлении билета через Москву на Вашингтон...

Спустя час автобус свернул с шоссе, проехал немного по отчаянно пылящей колее и остановился у строения барачного типа. В густеющей красноватой тени от него поблескивали лаком две черные "Волги"; у входа стояли люди в синей форме...

- Таможня! - крикнул водитель.

В салон заглянул молодой и очень серьезный человек.

- Пассажир, пройдите, пожалуйста, с вещами на предварительный досмотр.

Лан подмигнул ему:

- На твоей работе, кореш, желчь может лопнуть.

- Не понял? - нахмурился тот.

- От зависти! - И Лан, до невозможности довольный собой, захохотал.

Выбрался с чемоданами. Таможенник взял у него документы, билеты, попросил подождать и ушел в барак.

Эмигрант закурил, поплевывая. Ничего недозволенного он не вез.

Прошло десять минут, пятнадцать. Из таможни вышли крепкие улыбчивые ребята в штатском, расселись по номенклатурным машинам, уехали... Со степи потянуло прохладным ветерком... Лан, начиная испытывать нетерпение, посмотрел в сторону здания и вначале подумал, что у него неладно со зрением - таможня со скрипом и шуршанием трепетала от ветра, будто была нарисована на шелку!

"Это что еще за новости?" - с замиранием сердца подумал отъезжающий.

Зрение не подводило его. Барак в самом деле колыхался от усиливающихся порывов ветра, скрипел, как корабельные снасти, качался...

- Отдайте мой билет! - страшно закричал помутивший в рассудке Киоскер и бросился к ужасной фальшивке. Ступени и дверь оказались из настоящего дерева, а вот все остальное действительно было нарисовано, да только не на шелку, а на легком брезенте!

Обманутый с исступлением ударил в дверь, она стала падать, подминая весь камуфляж... и вместе с громом ударила ему по глазам небесного цвета молния!

Ослепшего, его бросило на землю и, когда он пришел в себя, оглянулся, то увидел сквозь слезы, что не было вокруг ни "Икаруса", ни таможни... Валялись рядом его чемоданы, распахнутые, с нетронутым содержимым, а прямо перед ним стоял ветхий сарай, сколоченный из горбылей. Из полуоткрытых ворот его смердело и Лану отчетливо послышались оттуда голоса многих людей, которые переговаривались будто в жестяные трубы...

Подошел ближе, и понял, что не мог там никто переговариваться: закатный свет через щели насквозь пронизывал сарай, в углу его лежал дохлый пятнистый кабанчик, над которым звенели мушиные рои, сверкая и переливаясь драгоценными синими и зелеными огнями...

"Приехали..." - сплюнул беззлобно Лан и пошел к своим чемоданам.

1984-1989